Человек меняет кожу
Шрифт:
– А два русских техника?
– Были убиты вместе со всеми.
– А не расстреляны потом?
– Я повторяю, я был единственным живым человеком из всего отряда, и поэтому, по-видимому, меня не прикончили, а взяли живьём и повели к курбаше, надеясь получить от меня сведения о численности и расположении наших войск. Файза сам стал меня расспрашивать. Я называл преувеличенные цифры прибывших из Ташкента частей Красной Армии, говорил о сдаче Кур-Артыка и других курбашей, доказывал, что дело Ибрагима проиграно, и советовал сдаться, – советская власть сдавшихся с оружием безнаказанно отпускает по домам. Он знал об этом от других курбашей и сказал мне, что он не прочь был бы сдаться: ему надоело воевать, и он видит, что Ибрагим втянул их в безнадёжную авантюру, обещав поддержку населения,
– Ага, значит, Файза так и не сдался?
– Дайте мне кончить. Насколько мне удалось выяснить, на отряд Файзы накануне наскочил случайно другой наш отряд и истребил его почти совершенно.
– А где же тогда доказательства, что Файза вообще намеревался сдаться и что об этом именно он с вами договаривался?
– Да, другого доказательства, кроме моих показаний, нет.
– Слабое доказательство… А с Ходжияровым в Сталинабаде вы не встречались и не разговаривали?
– Нет, не встречался и не разговаривал. Я же сказал вам, что не знаю Ходжиярова.
– А в Сталинабаде в этот период времени, о котором говорит Ходжияров, бывали?
– Если речь идёт о времени два месяца спустя после ликвидации басмачества, то в это время я в Сталинабаде был.
– Ах, в Сталинабаде в это время были?
– Да, в это время был… Говорить дальше?
– Да, расскажите об экскаваторах.
– На идею, что экскаваторы можно пустить от пристани собственным ходом, натолкнуло меня безвыходное положение с транспортом, застопорившим всё наше строительство. Довести экскаваторы без помощи тракторов на головной участок – это значило развернуть в течение нескольких недель работы полным ходом, это значило двинуть строительство вперёд на целые месяцы. Я, конечно, не решился бы сам на этот эксперимент без согласия представителя фирмы Бьюсайрус. Я обратился к этому представителю, инженеру Баркеру, и изложил ему свой проект. Баркер сказал, что экскаваторы их фирмы, правда, никогда таких больших переходов не делали, – максимальный их единовременный пробег не превышал семи-десяти километров, – но что теоретически это не невозможно, и для его фирмы было бы даже интересно проделать такой опыт. Он говорил, что в крайнем случае придётся экскаваторы после пробега поставить на недельку в ремонт. По сравнению с теми сроками, которые могла нам обеспечить перевозка тракторами, это были сущие пустяки. Четверяков тогда уходил и делами уже не занимался. Нового начальства не было. Согласовывать больше было не с кем. Я поехал на пристань, стал собирать экскаваторы и пускать их на плато. Когда часть экскаваторов уже вышла, а половина была почти собрана, я получил неожиданную записку от товарища Морозова с категорическим требованием прекратить сборку и выехать на «голову». Я в первую минуту опешил, подумал, что, может быть, новое начальство не успело ещё выяснить этого дела с инженером Баркером и испугалось, что я это делаю на свой страх и риск. Я не мог остановить на полдороге ушедшие экскаваторы. Я решил закончить сборку тех двух, которые были уже наполовину собраны, и тогда поехать переговорить с новым начальством. Я был убеждён, что этот приказ – простое недоразумение, и, узнав, что я действую с согласия фирмы Бьюсайрус, товарищ Морозов не будет настаивать на его выполнении. Тогда, в последнюю минуту, неожиданно приехал товарищ Морозов, снял меня с работы и отдал приказ о разборке экскаваторов.
– Значит, вы настаиваете на том, что действовали с согласия инженера Баркера? – Морозов даже приподнялся с места.
– Да, с полного согласия.
– Доказать этого, конечно, опять-таки нельзя, так как инженер Баркер уехал в Америку.
– Доказать это можно, только, понятно, не в данную минуту.
– Как же это так? Вам инженер Баркер говорил одно, а инженеру Мурри другое?
– Я сам этого не понимаю. Может быть, инженер Баркер в последнюю минуту испугался ответственности перед фирмой и пошёл на попятную.
– Подождите, подождите! Ведь если вы вообще разговаривали об этом с инженером Баркером, то должен быть простой свидетель этого разговора – переводчик.
Водворилось минутное молчание. Морозов прищурил глаза. Удар попал в цель. Уртабаев покраснел, голос его впервые зазвучал неуверенно и смущённо:
– Я сам учусь говорить по-английски и немного говорю. И беседовал об этом с Баркером без переводчика.
– А в других случаях всё-таки, говоря с американцами, как мне доподлинно известно, вы пользовались переводчиком.
– Да, очень часто, если вопрос трудный и мне не хватало слов, я прибегал к помощи переводчика.
– Только в этом вопросе у вас как раз хватило слов и вы обошлись без переводчика, который мог бы сейчас засвидетельствовать.
– Да, переводчика при этом разговоре не было.
– Вы, кажется, принимаете нас за детей, Уртабаев!..
– Это всё, что вы можете сказать в своё оправдание? – спросил угрюмо уполномоченный Контрольной комиссии.
– Да, это всё…
Уртабаев вытер рукавом пот. На этот раз Морозов не сомневался в искренности этого жеста. «Приперли к стенке, не улизнёшь».
– Я понимаю, товарищи, что все факты, умело подтасованные моими врагами, говорят против меня, и, благодаря нелепому стечению обстоятельств, я лишён возможности противопоставить им хоть одно так называемое вещественное доказательство, хоть одного свидетеля, который бы говорил в мою пользу. Я понимаю, что вы не можете верить мне на слово, если я скажу вам: я не виновен…
Голос Уртабаева дрогнул, и вдруг, словно опасаясь, что его слова, слишком тихие, не дойдут до собрания, он крикнул на весь зал:
– Я не виновен, товарищи!
Произошло небольшое замешательство. В комнате стало тихо.
«Ну и актёр! В театре ему выступать, а не на бюро парткома», – злобно подумал Морозов.
Уртабаев вытер рукавом лоб и закончил сухим, бесцветным голосом:
– Я не буду ссылаться на те незначительные заслуги, которые я имею перед партией. Партия дала мне всё, я дал ей только то, что обязан отдать каждый партиец. Партия послала меня на учебу. Партия сделала из меня человека. Всем, что во мне есть нужного и хорошего, я обязан партии. Партия вправе отнять у меня всё, что она мне дала. Изгнать меня из партии – это значит отнять у меня жизнь. Партия дала мне жизнь, партия вправе её взять.
Он скомкал в руке бумажки, – видимо, конспект заключительной речи, которую не произнёс, – и сунул их в портфель.
Минуту длилось молчание.
– Ну, это всё лирика, не меняющая существа дела, – сказал Морозов. – Всё ясно, и поздним раскаянием тут не поможешь.
– Да, дело ясное.
– Что ж, товарищи, есть ещё какие-нибудь вопросы или будем прямо ставить па голосование?
– Дело ясное!
– Давайте голосовать.
– Кто, товарищи, за исключение Уртабаева из партии?
Поднялось одиннадцать рук.
– Кто против?…
Подняли руки Комаренко и экскаваторщик Метёлкин.
– Объявляю заседание закрытым.
Уртабаев встал, минуту шарил по карманам, как человек, потерявший бумажник, достал из кармана партбилет и положил его на стол. Потом быстро, не оглядываясь, пошёл к дверям.
Синицын вернулся домой раньше обыкновенного. Он чувствовал себя в этот вечер, как хирург после трудной операции, проведённой чисто и без ошибки, по всем правилам медицинского искусства, во время которой пациент умер на операционном столе. Он решил сегодня больше не работать и, возвращаясь домой, подумал, что вечер этот нужно бы было посвятить Валентине. Со времени их утреннего разговора после самоубийства Кригера Синицын откладывал этот разговор на завтра, завтра опять было экстренное заседание, – и так прошли дни, потом недели.