Человек меняет кожу
Шрифт:
Он хотел уже встать, зажечь свет, взяться за какую-нибудь работу. Тогда хлопнула дверь, и вспыхнуло электричество. В комнате стояла Валентина.
– Ты дома?
Он сел на кровать, щурясь от света.
– Да, дома… Выкроил свободный вечер и вернулся пораньше домой, хотел поговорить с тобой.
– Я была у Уртабаева.
– У Уртабаева?
– Не делай таких удивлённых глаз. Нет, это не то, что ты думаешь. Он никогда не был моим любовником.
– Зачем же ты к нему ходила именно сегодня?
– Пошла предложить ему, что проведу с ним сегодняшнюю ночь. И знаешь, что он сделал? Он меня выгнал вон. Ну, выпроводил, одним словом, очень ласково, но решительно.
– Зачем ты это сделала?
– Знаешь,
Синицын стал крутить папиросу. Курил он редко, табак в бумажке топорщился, набухал, пока сквозь пальцы не высыпался на пол. Он скомкал бумажку и бросил в угол.
– Ты выкроил сегодня для меня специально вечер, хотел со мной поговорить и расстроился, что я ушла. Хорошо, я тебе за это расскажу, почему я туда пошла, если тебе интересно. Я верила во всю эту историю с басмачами и Афганистаном. Я верила, что Уртабаев виноват. Я знала, что после того как его исключат из партии, ему ничего не останется, как пустить пулю в лоб. Всё равно сегодня ночью он будет арестован. Я думала, что он покончит с собой, не дожидаясь ареста, и пошла к нему провести с ним эту ночь. Он меня столько раз просил уйти от тебя и жить с ним. Я знаю, что он меня действительно любит, больше, чем кто бы то ни было. Я не сошлась с ним потому, что он мне никогда особенно не нравился. Но я так долго водила его за нос, оставляя ему всегда капельку надежды, что решила – меня от этого не убудет, а человеку могу дать перед смертью несколько часов счастья. Я пришла к нему и сказала, что останусь у него всю ночь. Он в первую минуту очень обрадовался, потом спросил меня – верю ли я, что он виновен? Я сказала, что убеждена в этом, но это мне не мешает провести с ним его последнюю ночь. Он, наверное, подумал, что я очень его люблю. И он отказался. Понимаешь, отказался. Сказал мне просто, что не хочет, чтобы я с ним сходилась, будучи уверенной в его предательстве. Он и не думает покончить с собой. Он знает, что не виноват, и, рано или поздно, сумеет это доказать. И только тогда, когда он смоет с себя это пятно, он будет чувствовать себя достойным обладать мною… Я знаю, в этом много наивности и восточной романтики. Он мог прекрасно сойтись со мной и потом доказывать свою правоту. Но он думал, что, сойдясь со мною, он брал бы твою жену, жену человека, который сегодня исключил его из партии, он не хотел воспользоваться этой невольной местью, которая сама лезла ему в руки. Он перещеголял тебя с твоим благородством, дал тебе сто очков вперёд. Я знаю, что он невиновен, что его оклеветали, а ты и тебе подобные, во имя сухой формулы партийного устава, не задумываясь, поспешили похоронить живого человека, который лучше и благороднее вас и которого я люблю. Я теперь знаю, что люблю его. И больше я тебе не жена. Кончилось.
Синицын взял со стола тюбетейку и медленно пошёл к двери.
– Ты уходишь? На ночь глядя? Куда?
– Пойду на котлован.
– На котлован? – Валентина посмотрела на него внимательно. – Слушай, там взрывают скалу, может быть несчастный случай. Ты хочешь…
– Ночью не взрывают, да и аммонала нет, весь вышел. Просто пойду, посмотрю, как работает ночная смена.
– А-а… Ну, иди…
Глава двенадцатая
В этот день, с утра, Кларк получил извещение, что пришли из Сталинабада бетономешалки и компрессоры для бурения скалы и стоят на той стороне, у переправы. Он решил дождаться их в местечке и лично принять машины. Ждать пришлось долго, – на целое утро переправу закупорили возчики с лесом, дожидавшиеся уже два дня своей очереди. Бетономешалки привезли под вечер. Приняв машины, Кларк отправился к Киршу просить его отпустить лесу для шахтного подъёмника: леса привезли много, а когда прибудет следующая партия – неизвестно. Кирш перебрал пачку срочных заявок на лес со всех участков и, взвесив их срочность, уступил, – Кларк обещал освободить на днях два экскаватора.
Обрадованный победой, Кларк послал шофёра за Полозовой и за прорабом. Хотелось наверстать потерянный день и сегодня же начать подготовительные работы по постройке подъёмника.
Вызвали плотника. Пришёл бородатый дядя в картузе и почтительно остановился у притолоки.
– Вы будете товарищ Притула? – спросил прораб.
– Притула Климентий, он самый.
– Нам вот надо ставить на котловане шахтный подъёмник. Возьмётесь?
– Почему нет? Можно.
– А ставили уже когда-нибудь?
– Шахтный подъёмник? Нет, не приходилось.
– Ничего, дадим вам чертёж и все измерения. Будете работать под руководством американского инженера.
– Можно, – согласился Климентий.
Кларк на листке бумаги начертил схему сооружения и протянул листок плотнику. Климентий долго вертел листок в пальцах, пристально всматривался в рисунок, словно в ребус, который предлагали ему разгадать.
– Ну как? Понимаете?
– На бумажке-то оно всегда выходит так точно, а начнёшь строить, что получится – неизвестно.
– А вы в чертежах-то разбираетесь? – подозрительно покосился прораб.
– Мы плотники. Наше дело из дерева строить, а не из бумажек, – обиделся Климентий.
– Ну, брат, без чертежа тут своим умом не поставишь. Нет ли у вас в артели кого-нибудь, кто бы в чертежах понимал?
– Не такие штуковины строили и без бумажек. Ты вот расскажи, какой он из себя, твой подъёмник, сколько на высоту, сколько в ширину, а насчёт нашей работы не сумлевайся, сделаем.
– В шахтах ты бывал? Копер видел?
– Бывал. А где же у тебя тут шахта?
– Да не в шахте дело. Принцип тот же…
– Насчёт принципа не знаю, не видал и врать не хочу.
– Чудак ты человек! Ну, деревянная башня, кверху суживается, наверху колесо.
– Знаю.
– Так и тут то же самое, только меньше, поуже, и не клеть в ней ходит, а ковш от экскаватора. А на высоте, там, где колесо, отходит вбок эстакада.
– А выстукада тоже деревянная?
– Эстакада – это такой мостик, узкий, чтобы по нём ковш вбок мог отъехать. Башня сама стоит внизу, в котловане, высотой метров двадцать пять, колесо наверху вертится, вытаскивает наверх ковш, как из колодца. Ковш надо отвести вбок. Для этого от башни до самого края котлована строится мостик так, чтобы ковш, проехав по нём, высыпал камень за край котлована, на кавальере.
– На кавалерии? Разве лошадьми его вывозить будете?
– Да не на кавалерии, а на кавальере, на насыпи значит.
– А ты так и говори. Нас по-американски не учили, – Климентий покосился на американца.
– Ну как, понимаешь?
– Что же тут понимать, дело простое. Ты вот мне место покажи, где она стоять должна, а я тебе скажу, сколько дерева на неё нужно и какого.
– Давай попробуем. Мы едем сейчас на участок, садись с нами, посмотришь.
Они уселись в машину вчетвером.
На котловане теперь работали в три смены. Днём и ночью громыхали тачки, днём и ночью взлетали на воздух, один за другим, два грохочущих ковша, опрокидываясь на лету, высыпали в реку новые порции камня, и камень, как сахар, растворялся в кофейной гуще реки. Ночью над котлованом, как прирученная луна, всходил белый электрический шар, видимый издали на десятки километров, и внизу, по узкому карнизу дорожки, бежали вереницей тачечники с напудренными светом лицами, опрокидывали тачку, бежали назад, туда и обратно, как беспокойная вереница лунатиков по карнизу одинокого дома.