Человек нашего столетия
Шрифт:
До сих пор из всех древних народов египтяне и китайцы интересуют его больше всего: эти пишущие.
Великолепна в Шопенгауэре его обусловленность очень немногими ранними моментами, никогда не забываемыми им, никогда не подвергающимися искажению. Все последующее не более чем солидная орнаментика. Он ничего за ней не скрывает. И ничто не является неосознанно. Он читает, ища подтверждения раннему. Никогда не узнаёт он нового, хотя постоянно учится. Ему бы и за сто лет не выносить первоначального.
Каждый день еще один пытается отгрызть кусок от его имени.
Разве никто не знает, до чего это горько на вкус?
И как только те, кому понятен весь ужас власти, не видят, в какой громадной степени она использует смерть! Не будь смерти, власть оставалась бы безобидна. Вот они и ведут речи о власти, воображая, что атакуют ее, и оставляют смерть в сторонке. До того, что они почитают данным от природы, им дела нет. Да не бог весть что эта их природа. Я себя неважно чувствовал на природе, когда она изображала из себя неизменяемую, а я почитал ее за таковую. Сейчас, когда повсюду, со всех сторон и во всех направлениях натыкаешься на ее изменяемости и измененности, я чувствую себя еще хуже, потому что ни единому из ее преобразователей неизвестно, что именно никогда и ни под каким видом преобразованию подвергаться не должно.
Совсем нет, не убывает для него из-за грозящей опасности значение минувшего, напротив, он прощупывает его все дальше назад, будто там можно найти то место надлома, которое нужно знать для того, чтобы успешно противостоять угрозе.
Но существует много надломов и каждый — в своем роде единственный.
Обязательно ли время от времени совершать по отношению к себе предательство, признавая невозможность осуществления своих начинаний и делая из этого подобающие выводы? Почему значительно больше симпатии вызывают люди, которые неспособны на это, которые верят себе, так сказать, насмерть?
Художник, чье искусство — в бездистанционности: Достоевский.
Наиболее ярко каждое время проявляется в том, что выражающий его современник не принимает в нем.
Форма «Массы и власти» еще станет ее достоинством. Продолжи — и ты разрушил бы эту книгу своими надеждами. Такою, какова она есть, ты вынуждаешь читателей к поиску их собственных надежд.
Он хотел бы самоотречения, не отказываясь от своих произведений. Квадратура поэта.
Там люди живее всего — умирая.
Там люди появляются в обществе строем, считается бесстыдством показываться в одиночку.
Там каждый, кто заикается, должен еще и хромать.
Там всякая фраза вытекает из предыдущей, а между ними — столетие.
Располосованные религии, конспективно притиснутые друг к другу, лишенные живого дыхания и тем извращенные.
Как чудесно выделяется буддизм на фоне теорий наших жизнеотрицателей!
Отвращение к жизни, да, но с тысячью историй перерождения.
Больше всего тебе хотелось бы — какая скромность! — бессмертия, чтобы читать.
Ему жаль каждого слова, которое умрет вместе с ним.
Понять одно-единственное имя.
Наиболее чреватое следствиями в Аристотеле: его обстоятельность.
Письмо, делающее счастливым. Сразу вслед телефонный разговор с написавшим. И письма как не бывало.
Никому не ведомо тайное сердце часов.
Наистраннейшим человеком из всех, кого я знаю, представляется мне в настоящее время X. Он сердится на меня за то, что я через 50 лет после огненной смерти Петера Кина все еще в него не превратился.
Сколько ты мог бы прожить без восторга? Еще одна причина для возникновения богов.
Необычайнейшим из зажившихся был Ницше, двенадцать лет не знавший о собственном существовании.
«Фортуна» всем уже стала не ко двору. На земле для нее больше нет места.
Неотвязное подозрение о том, что Земля должна достигнуть определенной плотности человеческого населения, до этого ей никак нельзя разлететься на куски.
Всякое место, не мешающее складываться фразам, цело. Разбитые места несут невнятицу.
Если все сходится без зазора, как у философов, то утрачивает всякое значение. Разобщенное ранит и становится важным.
С тех пор как опасность так близко, сетования ему ненавистны.
Он оставался в одиночестве до тех пор, пока не появился на свет.
Вчерашний день, наполненный ужасом от нависшей опасности: этот сбитый самолет.
Так, именно так все может начаться и тотчас закончиться. И нет слова для этого, нет хода событий, нет длительности.
Уж так ли заслужили мы это? Случается что-нибудь по заслугам? Сами мы — последняя инстанция? Свело это нас с ума? Было все с самого начала безумием? Было ли начало? Или уже был конец?
Как долго еще будет прятаться Бог?
Можно ли еще что-то изобретать, не боясь изобретенного?
С каким удовольствием он бы сам повыспросил тех, которые набрасываются на него именно с этой целью.
Столь многих знает он лучше себя и все-таки опять и опять возвращается к себе самому, которого хотел бы знать.
Надо жить так, словно все будет продолжаться. В самом деле надо? Даже если ежечасно думаешь о том, что через 50 лет может не быть больше ни одного человека?
Он может еще говорить «человек», еще не отворачивается с омерзением и скукой.
Слышать этого он не в состоянии.
Люди, способные прокрадываться вслед за каждой его мыслью. И что только они делают со всем этим?
Чего ты боишься? Разрушения, еще не имеющего названия. Как было бы просто, если бы мог выручить Бог. Нежданно-негаданно он помогает: чтобы иметь возможность молиться ему и дальше, верующие хотят спасти Землю.
Слишком много прошедшего. Душит.