Человек нашего столетия
Шрифт:
Продолжать размышления из тысячи пунктов, не из одного-единственного.
Нет необходимости знать каждый слог в трудах философа, чтобы понять, что в нем тебе не по нутру. Может быть, после нескольких фраз понимаешь это лучше всего, а потом все хуже и хуже. Важно вовремя разглядеть его сети и увернуться от них раньше, чем станешь их рвать.
Чужая риторика нужна; и отвращение к ней, чтобы не увязнуть в собственной.
Настолько ненадежно стало дальнейшее существование Земли, что всякое дело и всякая идея, предполагающие его как условие, превратились в безумный ва-банк.
До какой же старости тебе нужно было дожить, чтобы прийти к неуверенности! И это не светлая epoche [226] скептиков, твоя неуверенность черна.
Много думай. Много читай. Высказывай свое мнение обо всем, только молча.
Можешь ли ты безнаказанно прикасаться к своей прошлой жизни?
Некто решает изъять греков из исторического развития с самого первоначала.
В остатке: невнятица.
Я могу думать об одном городе только потому, что знал другие города.
226
Эпоха (греч.).
Добрался до возраста зажившихся. За отвращение к этому остается благодарить лишь себя самого. Невозможно быть старше других, не превращаясь все больше в зажившегося. Разве что умудришься, старея, тащить в тот же возраст вместе с собой и других.
Великолепный выход.
Не сводишь ли ты все на нет, присовокупляя личное? Не спутаются ли все концы? — Опасность, таящаяся в жизнеописании.
Увиденное единожды еще не существует. Уже не существует виденное постоянно.
Покойник даже и не одинок.
Когда я перелистываю «Факелы» охватывает ужас. Так, должно быть, ноотпущенника.
Братский поцелуй у осьминогов.
Похвалы ему отвратительны, но выслушивает он их внимательно.
Достаточно возвести что-либо в ранг воспоминаний, и оно уже воспринимается всерьез.
Не устранение ее важно для меня, которое, по-видимому, невозможно, мне важно объявить смерть вне закона.
Быть только в одном языке мне никогда не удается. Я оттого так глубоко привязан к немецкому, что всегда ощущаю в себе и другой. Выражение ощущаю верно, нельзя сказать, чтобы я сознавал его. Но я испытываю радостное волнение, наткнувшись на что-либо, вдруг поднимающее его на поверхность.
Невозможно даже представить себе собственную смерть. Она кажется нереальной. Нереальнейшим из нереального. Отчего же ты всегда звал это протестом? Просто недостаток опыта.
«According to the defense experts World War three will last at most half an hour» [227] .
И потому, что приходится все время думать об этом, больше думаешь о другом.
Чем можно быть довольным, пока впереди маячит такое? К кому еще обращаться верующим? Во славу какой свободы козыряют неверующие своей правдой?
Не говори, что, может, еще и пронесет! Потому что она всегда будет здесь — вся опасность четырех последних столетий, раздувшаяся в лавину, все тяжелей и тяжелей нависающую над головами живущих.
227
«Согласно мнению экспертов по вопросам обороны, третья мировая война продлится не более получаса» (англ.).
«Современному» человеку уже потому нечего добавить к современности, что ему нечего было ей противопоставить. Приноровившиеся осыпаются, будто вши, с мертвого времени.
Пророчествование есть зложелательный обман. Могущество пророка — в желании недоброго. Всякий проступок пробуждает в нем недоброжелательство. Он не в силах отменить содеянное и сопровождает каждое прегрешение угрозой. Сколько прегрешений, столько угроз, а поводов, к сожалению, более чем достаточно. Ну можно ли придумать что-либо отвратительней пророка?
Но отчего же ты называешь пророчество обманом? Ведь одержимость пророка — его полномочие, и угрозы свои он принимает всерьез.
Обман коренится в вере в свое призвание, он начинается с самообмана. Но коль скоро пророчествующий привлек к себе внимание, он не остановится уже ни перед каким обманом, лишь бы заставить прислушиваться к себе и дальше. Он сам в плену у собственного предостерегающего голоса.
Съеден последний карандаш.
Кит, битком набитый верующими.
Горевать, хотя это и тщетно? Не в том ли и смысл?
Не думаю, чтобы кто-либо знал, что такое слова. Не знаю этого и я, но я ощущаю их, они составляют меня.
Он счастлив, лишь когда читает. Еще счастливей он, когда пишет. Счастливее всего он тогда, когда читает о том, о чем до сих пор не знал.
Об именах я еще и не начинал. Ничего не знаю об именах. Я ими жил, только и всего. Знай я на самом деле, что такое имя, так не был бы во власти собственного.
Горько принадлежать к могущественным, пусть даже лишь в будущем, после смерти.
Самыми ранними годами своей жизни он обеспечил себе внимание к последующей.
Не без резона, поскольку уже в то время сильно и отчетливо начиналось все.
Во всех видах и формах присутствовала смерть: как угроза, избавление, событие и жалоба, как непрерывно изменяющееся чувство вины год за годом. Так он набрался сил удерживать ее в отдалении. Так он толкает ее перед собой до сего дня.
Не хотеть ничего знать? Но это ведь невозможно. Не хотеть знать больше? Но слишком привычна старая карусель. Терять все больше и больше, наблюдать, как забываешь, широко вдыхать открывающийся перед тобой простор свободы, радостно спотыкаться о нее, еще незнакомую, и становиться легче и улыбаться и дышать словно по слогам, потому что слова уже слишком длинны.