Человек перед Богом

Сурожский Митрополит Антоний

Готовиться к посту надо было усиленно в течение подготовительных недель; но теперь нам надо взглянуть на то, что Бог совершает над человеком; надо вглядеться во Христа. Надо вглядеться в Него, как смотрятся в зеркало — но не в кривое зеркало, которое показывает нам наше уродство, а в зеркало, которое вдруг чудесным образом выправляет все уродливое в нас и говорит нам: смотри! Смотри в свои глубины: вот каков ты! Неужели ты не хочешь стать таким?

Пост — весна духовная; время, когда должны отпасть старые листья, когда должны быть срублены иссохшие ветки, когда все мертвое должно не только умереть, но быть сожженным, чтобы осталось только живое. Вот к чему нас призывает пост, вот о чем речь идет. И когда мы думаем о наших усопших, мы должны их видеть в этом свете: во Христе. С их телом, превратившимся в прах, отпала земля — осталась только вечность. Однако эта вечность тоже не является полнотой; и мы не напрасно молимся об их вечном упокоении. Но наша молитва

не имеет никакого смысла, никакой силы, если она как бы не доказана Богу тем, что все светлое, все подлинное, все благородное, что мы увидели в усопших, мы восприняли в наше сердце, как земля воспринимает зерно, и что всеми силами — пусть они будут малые — нашей души мы стараемся это благородство, эту красоту вечную воплотить в жизнь. Мы должны бы быть в состоянии сказать: Господи! Смотри — он умер, она умерла; но во мне живет все, что было святое, вечное и истинное в этом человеке; и если я принесу какой-либо плод, это будет плод его жизни, ее жизни… Разве не дивно думать, что мы можем так прожить, что в день Страшного суда сможем сказать Господу: Боже! Все хорошее, что во мне есть — не мое; что не Твое собственное, то принадлежит тем, кто для меня был образом, кто был наставником, путеводной звездой; возьми это от меня — а я останусь с одной только радостью, что я принес плод и что Ты можешь ликовать о нем.

Я хотел бы, чтобы вы задумались о посте именно как о весне, когда все обветшалое отпадает, когда зарождается новая жизнь. Тургенев в Рудине говорит: есть люди, которые подобны слабым кустам, в которых осенью и зимой вымирает жизнь, и они начинают жить только весной; но посмотрите на крепкий дуб: только когда пробиваются новые ростки, отпадают старые листья… Вот о чем говорит нам пост.

Давайте сделаем усилие, чтобы все, что в нас есть живого, истинного, подлинного, святого, вечного, пробилось, как новая листва пробивается весной. И поскольку весной нет уже места обветшалому, мертвому, иссохшему — все, что есть грех, что смертно, все, что не войдет в тайну любви и ликования, должно вымереть в нас, чтобы мы стали теперь уже живыми вечной жизнью, — пусть только зачаточно, но вечной жизнью.

Смерть как дверь в вечность

Мы не будем молиться отдельно перед нашим говением, потому что мы не можем ничего прибавить к тому, что сейчас совершилось: к Божественной литургии. Литургия — это момент, когда вечность врывается во время, когда время, как говорит святой Максим Исповедник, расширяется до пределов вечности, когда мы уже хоть на мгновение, на то короткое время, пока литургия длится, находимся в вечности. Но не в какой-то будущей вечности, а в вечности, которая пришла к нам с воплощением Сына Божия; вся вечность, все будущее заключены, как в зерне, в этом Его приходе.

И поэтому думать о наших усопших нам приходится сейчас по-иному, не так, как мы думаем обычно, когда утратим кого-нибудь, кто нам так дорог, что душа разрывается от разлуки, когда боль как бы превосходит все, достигая своего предела, сливается с тайной Креста, с умиранием Спасителя на Голгофе.

В контексте Божественной литургии наши усопшие живы, не только объективно, потому что мы знаем, что Бог — не Бог мертвых, а Бог живых (Лк. 13, 38); потому что мы знаем и сердцем, и опытом, что усопшие наши живы, — порой недосягаемы для нас, но живы для Бога; но в литургии мы сами переходим в ту вечность, где они находятся, если только мы сливаемся с тайной того, что совершается в ней. И это так дивно: что уже на земле, не ожидая какого-то будущего, благодаря тому, что в Боге все живы, в тот момент, когда мы погружаемся в Бога, мы находимся и в вечной жизни вместе с теми, которых мы любим на земле и продолжаем любить в разлуке.

Это одна из самых дивных тайн, которые нам раскрываются в Церкви Христовой.

Я сказал только что, что все будущее уже пришло. Этим я хотел сказать вот что: будущее — это момент, когда Бог и мы, люди, будем соединены неразлучно; неразлучно, неразрывно и навсегда. И не каким-то механическим образом, но по любви. Вы знаете, мы все знаем, что нет более крепкого соединения, более крепкого союза, чем тот союз, который создается любовью. Он нерасторжим; ничто его не может разорвать. И поэтому еще Ветхий Завет нам говорил, что любовь, как смерть, крепка (Песн. 8, 6). Она такая же сильная, как смерть; она может со смертью сразиться и не быть побежденной.

А воплощением, крестной смертью, сошествием в ад и воскресением Спасителя любовь — уже не наша, человеческая, хрупкая любовь, но непобедимая Божия любовь — сразилась со смертью, и смерть была побеждена. Она побеждена не в том смысле, что ее больше нет, что никто из нас не умрет — мы все умрем; любимые наши умерли, любимые наши умрут. Она побеждена в том смысле, что вместо того, чтобы быть преградой и

безнадежным, безвозвратным концом, смерть стала дверью в вечность. Воплощение Сына Божия — это момент, когда Бог непостижимый, Бог, Которого ни умом, ни сердцем нельзя вместить, Которого нужно почуять, полюбить, — этот Бог становится одним из нас, становится таким близким, таким родным, потому что Сам делается подобным нам человеком — с той только разницей, что Он безгрешен, а мы порабощены греху. Нас легко соблазнить, мы легко можем поскользнуться, мы легко можем пасть. Христос недоступен поражению; Он — самая победа. И Он среди нас, как Вечная Жизнь. Глядя на Него, переживая Его, общаясь с Ним, мы уже знаем, хоть немного, хоть чутьем, что будет вечность. Это моменты, когда вдруг мы чувствуем, что стали близкими Богу — вернее, что Бог к нам так явственно приблизился, стал таким близким, что вдруг забывается и небо, и земля, и боль, и все: остается только изумление о том, что мы любимы непобедимой Божией любовью — любовью, которая так крепка, так сильна, что Бог захотел стать одним из нас и все человеческое принять на Себя, все последствия Своего творческого действия и отпадения человека, и того, каким мы, люди, сделали этот мир. И самое страшное: Он берет на Себя такое единство с нами, что вместе с нами переживает в Своем человечестве ту потерю Бога, за которой следует смерть. Это выражают Его слова на кресте: Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил? (Мф. 27, 46).

Но Он воскрес; и с Его Воскресением все, что является человеческим, все человеческое вошло в незыблемую вечность Божию. Иоанн Златоуст говорит: если вы хотите узнать, что такое человек, не поднимайте глаза к престолам царей, а воззрите к престолу Божию, и вы увидите там сидящего одесную Бога, одесную Славы Человека Иисуса Христа… И глядя на Него — и только так, — мы можем познать, как велик человек, если только он станет свободным, если он разорвет цепи — не времени, не пространства, не тварности, а своей порабощенности злу, греху.

Пост является изумительным временем. Столетиями мысль о посте темнела. Призыв святых отцов, подвижников, духовников к тому, чтобы в течение поста совершать действительный подвиг, отречься от всего грешного, отвернуться от всего, что чуждо Богу, от всего, что было причиной и воплощения Христова, и Его крестной смерти, — этот призыв затмил нечто основное в посте. Английское слово, обозначающее пост — Lent (то же самое и по-немецки, и по-голландски) значит "весна". Это не значит — заморозки, это не значит, что время темное, мучительное настало. Пост — это время расцвета. Если бы только мы могли это помнить!

И когда мы читаем Евангелия субботних и воскресных дней, когда мы празднуем тех святых, которые вспоминаются особенно в этот период по воскресеньям, и события, которые нам напоминает Церковь, — это так ясно! Вспоминается Иоанн Лествичник, который в шестнадцать лет пришел на Синайскую гору в монастырь, потому что хотел жить только Богом. И когда он пришел, игумен тамошнего монастыря, взглянув на него, поклонился ему до земли и сказал: поклоняюсь будущему игумену горы Синайской!.. Этот Иоанн, который ранние свои годы и всю жизнь отдал чистоте, любви к Богу, написал сочинение Лествица. Там он нам указывает, как восходить от земли на небо, то есть как из тьмы, которая в нас царит, можно постепенно возвыситься в полутьму, а потом и в полный свет и встретить Бога в сердце, в мыслях еще на земле, почти лицом к лицу. Вспоминаются грешники, которые, обратившись ко Христу силой Божией, стали чудом на земле. Вспоминается святая Мария Египетская, грешница, которую Бог властной Своей рукой остановил: блудница, она пришла к храму Божией Матери, хотела в него вступить, и какая-то сила не дала ей перешагнуть порог. И она вдруг поняла, что между Богом и ею, между Божией Матерью и ею такая преграда выбранного, возлюбленного ею греха, что эту преграду нельзя пройти иначе, как покаянием, криком: Спаси! Погибаю… Тем криком, которым апостол Петр огласил воды бушующего озера, когда, устремившись ко Христу по волнам, он вспомнил о себе, забыв о Христе, — и начал тонуть.

И каждое воскресенье нам говорит об одной из побед Божиих, совершенных во спасение какого-нибудь человека, готового, способного Его услышать, Его полюбить, Ему поклониться, Ему последовать.

А по субботам мы читаем каждый раз, кроме обычного субботнего Евангелия об усопших, рассказ об одном из чудес Христовых: рассказ об одном из тех случаев, когда Христос пожалел человека и совершил над ним чудо; или рассказ о том, как все человеческое может быть сметено ради чего-то более важного, чем закон: исцеление человека с парализованной рукой, когда сказано, что Христос "пожалел человека", с одной стороны; и, с другой стороны, рассказ, как Его ученики срывали колосья в субботний день и растирали их руками — что по уставу человеческому еврейского народа не полагалось делать в соблюдение субботы, — и Христос сказал, что Сын Человеческий есть господин и субботы. Что важнее: душу спасти — или погубить? Жизнь сохранить для человека — или дать ей померкнуть ради соблюдения какого-то человеческого правила?