Человек перед Богом
Шрифт:
Многое было бы нам возможно, если бы мы были очень внимательны к тому, что в нас происходит; не к обидам своим, не к страхам, не к себялюбию, а к тому, что Бог делает в нас — через людей, непосредственно Своим действием или через таинства. В вечерних молитвах мы молимся о том, чтобы Господь нас избавил от неведения и от забвения, и от малодушия, и от окамененного нечувствия. Вот четыре врага, против которых надо бороться всем нам, если мы только хотим быть чуткими к тому, что Бог совершает, что Он совершил в нас; если хотим, чтобы в нас загорелась благоговейная благодарность, ласковая, трепетная к Нему любовь. Если только сделать так, то все остальное будет — Его дело; а Он нас не оставит. Наше дело — раскрыться, наше дело — открыть Ему двери и сказать: Войди, Господи! — как в молитве перед причащением мы говорим: все, что я могу сделать — это раскрыть дверь, и Ты войди в хижину, которая Тебя недостойна…
О ВЕРНОСТИ
Смерть близких и наша любовь к ним
Мы снова собрались, чтобы вместе, как одна семья, поддерживая друг друга, окрыляя друг друга и примером, и лаской, и добрым укрепляющим словом, войти в пост, который перед нами лежит как открытая возможность встретить Христа, встретить Его по-новому, с новой глубиной чувства, с новой преданностью жизни. И у этого преддверия, предваря нас в полноту вечности, которую мы на земле можем только предвкушать верой, надеждой и переживать краем души и глубиной тоски по Богу, в эту вечность вошли две наши прихожанки.
Каждый раз, когда кто-либо уходит так в вечность, перед нами становится вновь и вновь вопрос о нас самих и о любви. О нас самих — потому что каждая смерть нам говорит о том, что пройдет недолгое время и мы в свою очередь ляжем костьми, и мы в свою очередь войдем в вечный покой, и в свою очередь мы тоже родимся в вечность, как говорили ранние христиане о смерти. Родимся: оставим обветшалое, оставим оскверненное, озаримся новым светом, который ничем уже не омрачен, и войдем в вечную жизнь.
Но смерть близких, дорогих нам людей говорит нам тоже о любви и ставит перед нами вопрос о том, как мы любим: надолго ли? Навсегда ли? Глубоко или поверхностно? Помня только себя или забывая себя, чтобы любить, то есть помнить всем существом только другого? Придет время встречи — какова будет эта встреча? Для тех людей, которые через всю жизнь сердцем останутся верными когда-то родившейся дружбе, любви, эта встреча будет радостью; а что если мы встретимся — и вдруг с ужасом заметим, что человека, которого мы, как будто, и любили, любили всю жизнь, мы, когда он умер, забыли через скорое время? Вспоминая о себе самих, думая только о себе самих, мы не сумели любимого человека удержать в сердечной памяти — в единственной памяти, которая может устоять против времени, против старости, против всего.
Мы молим Бога о том, чтобы умирающим давалась вечная память, чтобы они никогда не были забыты. Богом они забыты не бывают; Бог до самозабвения любит, до крестной смерти любит, до потери собственного сознания любит. Но мы — Христовы; нам поручено Богом любить Его любовью, помнить Его памятью, на земле быть как бы живым доказательством того, что можно не бояться себя забыть, потому что тебя не забудут, быть живым доказательством того, что, если человек себя потеряет до конца по любви к ближнему, он все равно жив, потому что его помнит Бог и помнят другие люди.
В этом удивительная тайна любви: что мы призваны так любить, как нас возлюбил Бог, то есть до самозабвения, до креста, до смерти; мы призваны так друг друга любить, чтобы свою жизнь истощать до конца, отдать до конца друг для друга. И это бывает страшно. Думается: а что если я о себе забуду, и никто не вспомнит, — неужели я тогда выйду из жизни, из бытия? Если не вспомнит меня никто, если забудут меня все — тогда что? Не забудет Бог; не забудет Божия Матерь; не забудут святые Божии; не забудет ангел наш хранитель и силы небесные; не забудут и грешники — хрупкие, слабые грешники, которые жизнью не умеют любить, не умеют любить до конца, но которые сердцем умеют болеть и любить, и никогда не забыть. Наша надежда на вечную жизнь именно в том, что мы любимы; нам не нужно о себе заявлять, нам незачем утверждать себя, напоминать о себе, твердить всем вокруг: Не забудь! Не забудь! — напоминать друг другу о себе не только добром, но порой и всем, что раздражает людей вокруг нас, только бы не быть забытыми, только бы заметили нас, только бы не было страшного чувства, что меня нет, что мимо меня проходит все, что я даже не тень, даже не призрак — что я невидим, неслышим, нечуем… Мы можем этого не бояться; всегда найдется та любовь, из которой нас не может вырвать ни высота, ни глубина, ни долгота, ни ширина, и никакая тварь, как говорит апостол Павел (Рим. 8, 39). Из любви Божией не выпадает никто.
Но неужели нам только получать эту любовь?
И вот это сердце нам надо воспитывать всю жизнь; никогда не дать сердцу охладеть, никогда не дать ему сузиться, никогда не дать испугу погубить великодушие. Не бойся, малое стадо, — говорил Христос, — Я победил мир. Мы принадлежим к роду победителей, вернее, к роду тех, ради которых Христос жил, умер, был видимо поражен — и на самом деле победил на веки. Мы уже люди, принадлежащие вечности. Если бы только мы серьезно, сознательно это приняли, если мы не только головой, краем души, но всем существом осознали бы то, что мы уже знаем о вечности через слово Божие, через слово святых, через писания отцов, через тайный голос Божий, звучащий в нашей душе совестью или тихим гласом вечернего ветерка, о котором говорит Исаия! Может быть, больше всего через таинства мы приобщены вечности и знаем ее. Миллионы людей дали бы жизнь, чтобы знать то, что мы знаем — но к чему привыкли, и поэтому самые драгоценные вещи, самое святое нам кажется обыденным, и мы проходим мимо.
Если бы только мы могли понять, как мы богаты не только временным, но вечным, понять, что мы укоренены там, где нет смерти, нет поражения, нет тьмы, нет разлуки, нет разлада, где все уже осуществлено, уже дошло до своей полноты, сияя славой вечности, славой Божией, — тогда мы могли бы жить мужественно, смело, безбоязненно; мы могли бы не бояться любить, даже если эта любовь раздирает душу, если даже она как будто сокрушает жизнь — ту земную, малую жизнь, которая приходит к концу, когда расцветает вечность. Потому что именно об этом нам надо помнить — о расцвете. Апостол Павел об этом говорил, когда писал, что он тоскует по вечной жизни, что хотел бы умереть, потому что для него жизнь — это Христос, а смерть была бы приобретением, ибо пока мы живем на земле, мы отделены от Христа. И в другом месте он говорит, что он думает о смерти не как о лишении временной жизни, совлечении этой временной жизни, будто один покров после другого срывается с него и остается смерть. Нет, для него смерть — это облечение в вечность.
Христос дал нам много образов Царствия Небесного, но один образ, мне кажется, здесь особенно кстати: притча о семени, которое должно умереть для того, чтобы принести плод. Каждый из нас, думая о себе, себя переживает как такое семя: сухое, четко ограниченное, имеющее свою индивидуальность, легко отличимое от другого; такое зернышко мы можем держать на руке, мы его видим. Если бы зернышко могло чувствовать, думать, оно бы испугалось при мысли о том, что его бросили в землю и в этой земле нечто очень страшное произойдет: его преграды разорвутся, оно смешается с живоносной, но чужой, страшной для него почвой. Так и мы: мы боимся себя потерять и поэтому остаемся замкнутыми, сухими, ограниченными; мы боимся себя потерять и поэтому не приносим плода. Но этот плод, конечно, более значителен для нас самих, чем плод, который приносит зерно, брошенное в землю, значителен для него. Когда пахарь бросает зерно в землю, он в свое время собирает плоды, он будет жать. Когда мы опускаемся в землю, когда мы погружаемся в страшную, пугающую нас почву человеческой жизни, в которой действует жизнь Божия, когда мы умираем, когда нам кажется, что мы начинаем себя терять и не можем больше себя найти, то плод, который мы приносим, — это расцвет богатой жизни, предельно богатой красотой, плодами. Мы думаем о колосе, что его пожнет хозяин; но когда мы вырастаем в полный, налившийся колос, Хозяин нас не срывает: мы выросли в меру своей красоты, в меру полноты жизни. Вот если бы мы помнили об этом; если мы помнили бы, что смерть нам откроет не будущую жизнь, а будет для нас полнотой той жизни, которая уже сейчас в нас зачалась!