Человек, рисующий синие круги
Шрифт:
– Не важно, забудьте об этом, - сказал Адамберг, рисуя что-то уже не на бумаге, а на самом столе.- Меня иногда донимают несуразные навязчивые идеи. Я сейчас отпущу вас, господин Ле Нермор. Надеюсь, в деревне вы обретете покой. Иногда так случается.
Покой в деревне! Раздраженный Данглар шумно выдохнул. Так или иначе, но сегодня его раздражало в комиссаре буквально все: его бессмысленные уловки, бесполезные расспросы, банальные слова. Ему захотелось сию же секунду выпить стаканчик вина. Но еще слишком рано. Неприлично рано. Господи, только бы удержаться.
Ле Нермор печально улыбнулся им, и Данглар, решив подбодрить
Адамберг поднялся и пошел посмотреть, как Ле Нермор идет по коридору, с портфелем под мышкой, ссутулившийся и исхудавший.
– Бедняга,- вздохнул Данглар,- он конченый человек.
– Я предпочел бы, чтобы у него оказался диабет.
До обеда Адамберг читал «Идеологию и общество в эпоху Юстиниана». Данглар, измотанный до предела, как и его жертва, поединком с человеком, рисующим синие круги, мечтал, что Адамберг наконец перестанет думать об одном и том же и снова займется расследованием, только другими методами.
Инспектор настолько пресытился общением с Огюстеном-Луи Ле Нермором, что ни за что на свете не согласился бы прочесть ни единой строчки из его книги. При каждом слове ему постоянно мерещилось бы лицо с неопределенными чертами и упорный взгляд грязно-голубых глаз старика византолога, явившегося упрекнуть его за чрезмерное рвение. Данглар зашел в кабинет комиссара около часа дня. Адамберг продолжал читать. Инспектор вспомнил, как шеф когда-то объяснял ему, что читает все слова подряд, не пропуская ни одного. Адамберг не поднял головы, но, судя по всему, услышал, как вошел Данглар.
– Данглар, вы помните модный журнал, обнаруженный в сумке госпожи Ле Нермор?
– Тот, что вы листали, пока мы сидели в фургоне? Он, должно быть, еще в лаборатории.
Адамберг позвонил и попросил принести ему журнал, если он больше не нужен экспертам.
– Вас что-то смущает?
– спросил его Данглар.
– Не знаю. Меня смущают как минимум три вещи: запах гнилых яблок, милый доктор Жерар Понтье и этот журнал мод.
Спустя немного времени Адамберг позвал Данглара к себе. Он держал в руке маленький листок бумаги.
– Это железнодорожное расписание, - проговорил Адамберг.
– Через пятьдесят пять минут отходит поезд на Марсильи - там родина доктора Понтье.
– Но что вам не нравится в докторе?
– То, что он мужчина.
– Опять эта история?
– Данглар, я вас предупреждал, я медлителен. Как вы думаете, вы успеете на этот поезд?
– Сегодня?
– Да, если сможете. Я хочу знать все о нашем милом докторе. В Марсильи вы найдете тех, кто был с ним знаком в молодости, еще до того момента, когда он уехал в Париж и занялся практикой. Расспросите их. Я хочу знать. Все. Что-то мы упустили.
– Вы хотите, чтобы я расспрашивал людей, но как я буду это делать, если понятия не имею, что вы ищете?
Адамберг покачал головой:
– Поезжайте туда и задавайте все мыслимые и немыслимые вопросы. Я в вас верю. И не забудьте мне позвонить.
Адамберг попрощался с Дангларом и с совершенно отсутствующим видом отправился на поиски какой-нибудь еды. Он жевал холодный завтрак по дороге в Национальную библиотеку.
Когда он вошел туда, его потрепанные черные брюки и рубашка
Данглар очутился на вокзале в Марсильи в десять минут седьмого. Посетители начали собираться в кафе на стаканчик белого вина. Всего в Марсильи было шесть кафе, и Данглар наведался в каждое, встретив там немало стариков, которым было что рассказать о Жераре Понтье. Однако то, о чем они говорили, не представляло для Данглара никакого интереса. Он скучал, слушая истории из жизни юного Жерара, тем более что не находил в них ни одной сколько-нибудь существенной зацепки. Ему казалось, что полезнее было бы собрать сведения о медицинской карьере доктора Понтье. Мало ли что могло произойти: эвтаназия, неверный диагноз… Ведь столько всего случается! Но Адамберг просил его не об этом. Комиссар послал его сюда, где ни одна живая душа ничего не знала о докторе Понтье с тех пор, как тому исполнилось двадцать четыре года.
В десять часов вечера, опьянев от местного вина и не получив никакой существенной информации, он в полном одиночестве брел по улице. Ему не хотелось возвращаться в Париж с пустыми руками. Он решил предпринять еще одну попытку хотя его совсем не радовала перспектива остаться ночевать в Марсильи. Он позвонил детям и пожелал им спокойной ночи. Хозяин последнего кафе дал ему адрес местного жителя, сдававшего комнаты, и Данглар отправился туда. «Местным жителем» оказалась пожилая дама, тут же угостившая его стаканом вина. Глаза старой женщины смотрели на Данглара так ясно и живо, что у него возникло желание поделиться с ней всеми своими тревогами.
Всю неделю Матильда пребывала в угнетенном состоянии, но никому об этом не говорила. Началось все с того, что она услышала, как Шарль возвращается домой; было половина второго ночи, а наутро стало известно об убийстве еще одной женщины. Когда наступил вечер, Шарль, злой как черт, принялся высмеивать всех и вся, чтобы только избежать объяснений. Ее терпение лопнуло, и она выставила его вон, предупредив, что он сможет вернуться только после того, как успокоится. Он очень тревожил ее, что уж там скрывать. А Клеманс той же ночью вернулась еще позже, вся в слезах, совершенно разбитая. Целый час Матильда безуспешно пыталась привести ее в чувство. Клеманс была взвинчена до предела, но признала, что ей необходимо кое-что изменить в жизни и сделать передышку, временно прекратив давать объявления. Эти объявления совсем лишают ее сил. Матильда одобрила ее решение и отослала в «Колюшку» собрать чемодан и немного отдохнуть перед дорогой. Утром она услышала, как
Клеманс тихонько спускается по лестнице, стараясь никого не разбудить, и подумала: «Впереди четыре спокойных дня». Теперь она упрекала себя за такие мысли. Клеманс обещала в среду вернуться в «Колюшку», чтобы закончить сортировку диапозитивов.
Наверное, она предчувствовала, что ее приятельница-портниха не позволит ей остаться надолго. У старушки Клеманс всегда был ясный ум. «Интересно, сколько ей лет на самом деле?» - гадала Матильда. Шестьдесят, семьдесят, а может, и больше. Однако ее темные глаза с красными веками и остренькие зубки давали весьма смутное представление о ее возрасте.