Человек с четырьмя ношами

Маленькая девочка сидела за кухонным столом и рисовала огонь, который был похож у нее и на букет роз, и на чашу с вином, и на огненный метеор. Она была совсем одна — если не считать фигурок двух собак из белого известняка, которые стояли на каминной полке,— но отнюдь не боялась, хотя дом был на отшибе, а за окном, на фоне гор, в сумеречном свете дня кружился снег. Посреди стола лежал большой почерневший железный ключ от входной двери; с девочкой в доме оставался один-единственный друг — рыжеволосый огонь в камине, хранитель седых преданий.

Когда девочка склонялась над кубком и вспышкой метеора, из треугольного выреза платья выглядывала шейка с ее подстриженным

затылком. Большие глаза ее были словно коричневый фарфор, в них отражалось яркое пламя очага, •а в уголке рта, в складке между пухлыми губами, виднелась небольшая коричневая болячка, словно середка маргаритки. На ней было светло-желтое шерстяное платье с вышитыми на рукавах лилиями, а в волосах торчало малинового цвета перо.

Ветер пронзительно завывал в ветвях буков, уносясь к невзрачным на вид горам, а девочка вспомнила слова бабушки, что это — Rhys-y-Mynydd [1] . Кончик языка исчез, девочка посмотрела на часы с медными стрелками, которые постукивали на стене. Пора было готовить еду; проходя мимо окна, она увидела старого человека, который медленно спускался по склону сквозь густую завесу снега. Она взглянула на него поверх плотных занавесок с бледно-желтыми нарциссами, но тут же забыла про старика на завьюженном склоне и про холодную крышку чайника, которую держала в руке. Неистовствовавшие снежинки, роясь, мчались в конец долины, и первый, серый, словно нарисованный карандашом, снег мягким пластом уже лег на округлые вершины. Ежевика в бабушкином саду напоминала спутанный клубок молочно-белой шерсти, а трава с хохолками у садовой ограды была словно медвежья шкура, припорошенная снегом. Среди бесновавшихся снежинок порхала крохотная малиновка с красной грудкой.

Когда старик постучал в дверь, девчушка подпрыгнула, достала со стола ключ и отперла замок. Она распахнула дверь, и сквозь широкий проем в кухню, словно белые мухи, зигзагами влетели три снежинки, а ледяной бриз пчелой зажужжал в упругом пере в ее волосах.

— Мама дома? — спросил старик.

— Нет у меня мамы,— отвечала девочка.

Она поняла, что незнакомец был бродячим стекольщиком, он таскал на спине ящик на ремнях с большими квадратными кусками стекла, похожий на огромное окно. Девочка засмеялась, увидев, что его шляпа-котелок и длинное черное пальто сплошь занесены снегом, словно их покрыли толстым слоем известки. Лет старику было порядочно, он был щуплый, а ростом — чуть повыше девочки, хотя к подошвам его башмаков пристали толстые пласты снега. Сморщенное лицо старика было желтым, под глазами — мешки, которые, казалось, оттягивали нижние веки, так что девочка видела, какие они красные изнутри. Нос стекольщика был тонкий и костистый, словно острый розовый коготь, загнутый вниз, как шип розы, а его отвисшая нижняя губа была одного цвета с веками. Редкая бородка топорщилась серым клубком поверх застегнутого ворота; старика била мелкая дрожь, и эта дрожь передавалась бородке, шляпе и пальто. Малышка усадила старика в плетеное бабушкино кресло — его тяжелая ноша осталась в саду —и при этом заметила, что на его руках, лежавших на подлокотниках, набухли толстые вены; эти руки были похожи на оборотную сторону листьев ревеня, только очень волосатые.

Болезненная гримаса то и дело появлялась на маленьком трясущемся лице старика, полуприкрытом полями шляпы, и от этого девочка вдруг почувствовала себя несчастной и начала гадать, кто этот пришелец. А поскольку он казался таким печальным, то она подумала, что, возможно, это Rhys-y-Mynydd, Человек-Ветер, стон которого эхом отдается. в горах. Девочка велела старику надеть очки и взглянуть, как она нарисовала пылающий огонь, чашу с вином и стремительно падающую звезду. Он поднес бумагу к розовой закорючке носа, склонился над рисунком и дрожал так,

что девочка забеспокоилась, как бы его глаза не выпали в стекла очков, но при мысли об этом она снова рассмеялась.

Старик ничего не сказал о рисунке, поднял голову и спросил:

— Что за smotyn' [2] у тебя на губе, крошка!

Девочка тронула языком болячку.

— Моя бабушка называет это а cusan bwbach — поцелуем домового,— сказала она.—А теперь — можно? —я тебя тоже кое о чем спрошу. Почему ты дрожишь возле огня и на лице твоем — морщинки, словно отпечатки листьев?

Старик поднял голову и взглянул на девочку, дрожь его не унималась. Одно стекло его очков треснуло посередине.

— Дрожу я потому, что вынужден влачить бремя четырех нош,— ответил старик, протягивая к огню растопыренные пальцы.

— Но сейчас ты ведь ничего не несешь,— удивленно возразила девочка—- Твоя ноша со стеклом осталась в саду.

Красные губы старика тронула слабая улыбка.

— Я несу груз, который в четыре раза тяжелее этой ноши,-— ответил он.

— Покажи мне свое бремя, расскажи о ноше, которая в четыре раза тяжелее твоего груза! — воскликнула девочка.

Верхняя губа старика дернулась, словно веко. Он сунул очки в карман и коричневым носовым платком вытер влажные глаза.

— Моя первая ноша зовется бедностью,— сказал он.

Девочка направилась в кладовую и вынесла хлеб в подоле платья.

— Я отрежу тебе свою любимую горбушку от молочного хлебца,— сказала она.

— Горбушка не облегчит мою вторую ношу, которая зовется одиночеством,— отвечал старик.

Девочка пошла к двери и вытащила из замка большой железный ключ.

— Я дам тебе ключ от кухни моей бабушки,— предложила она.

— Ключ не сделает легче мою третью ношу, которая зовется болезнью,— возразил старик.

Девочка помнила, как бабушка, бывало, соскочит с кресла, проглотит какую-то горошину и потом снова чувствует себя хорошо.

— Я помогу тебе встать и поддержу, когда ты соскочишь на коврик,— сказала она.

— Прыжки не избавят меня от моей четвертой ноши, которая зовется старостью, — ответствовал стекольщик.

Малышка вспомнила слова бабушки о том, что часы приносят на стрелках дни рождения.

— Я вырежу циферблат часов, а мой огонь сожжет его,— предложила она,

Огромный ком снега скатился с крыши и упал в сад; старик поднялся и медленно открыл дверь. Метель давно прекратилась, и ветер почти утих, оставив след лишь на ребристой поверхности застывшей лужицы посреди садовой дорожки. Сад казался недвижным под ровным покровом снега, вишня была похожа на белую торчащую из земли кость, а ветви буков, под которыми стоял стеклянный груз старика, прогнулись под тяжестью снежного бремени, большие сучья походили на белых змей, и каждая крошечная веточка, не длиннее реснички, тоже удерживала свой мизерный груз снега. Квадратный ящик со стеклом был покрыт толстым слоем снега; девочка утопила в нем ладошку, дотронулась до холодного стекла и указательным пальцем начертала широкий крест — две перекладины под прямым углом через весь белый пласт,

— Помни про хлеб, крошка, и про ключ, и про прыжок, и про циферблат,— молвил старик и, повернувшись, медленно побрел прочь из сада.

— До свидания, Человек-Ветер,— пролепетала вслед ему девчушка, и ей вдруг стало грустно оттого, что старик с таким трудом шел по дорожке. Она следила, как он мучительно-медленно поднимался по склону холма, направляясь к молочно-белым горам; на спине его на белом фоне отчетливо виднелся большой черный крест.

Когда старик скрылся из виду, девочка вернулась в кухню, ощупывая языком уголок рта. Она почувствовала, что болячка исчезла. Малышка зажгла свечку и полезла искать болячку под столом.