Человек с той стороны
Шрифт:
— Что уж они там могут орать?! Наверно, «майн Готт» или «мама»!
Мне было странно слышать этот рассказ, потому что я никогда не думал, что немцы тоже могут кричать «мама». И что они тоже верят в Бога. Я-то думал, что они будут кричать «Хайль Гитлер!» или что-нибудь такое.
И тут пан Корек сказал, как будто читая мои мысли:
— Самое странное, что они тоже молятся. Этого я не могу понять. И не могу вынести. Хорошо хоть, что они делают это по-немецки.
И он глянул вокруг, чтобы посмотреть, кто его слушает.
Перед самым моим уходом пришли еще двое и рассказали, что на Мурановской площади евреи подняли два флага — один бело-голубой, это, очевидно, их флаг, а другой — наш, польский.
Я почувствовал, что меня бьет озноб. И все люди вокруг долго молчали. А потом пан Корек сказал:
— Хорошо. Первый польский флаг за четыре года. Ничего, придет день, когда нам еще доведется увидеть свои флаги, потому что мы сами их поднимем. И все же честь и хвала евреям. — Он снова обвел всех присутствующих испытующим взглядом и добавил: — Евреи, конечно, все погибнут, но с честью. Так в честь евреев, которые подняли флаги на Мурановской, поднимем и мы — за счет заведения!
И я бегом раздал всем стаканы с бимбером. И мы все подняли стаканы и выпили. Нет, я не пил. Пан Корек обещал маме, что я не прикоснусь к водке. Но я поднял со всеми.
Я обещал бабушке вернуться, чтобы она не волновалась. Но я хотел по дороге заскочить еще к дяде, чтобы рассказать пану Юзеку о восстании. Поэтому я сказал пану Кореку, что сегодня должен вернуться домой пораньше. И он отпустил меня, хотя посетителей в этот день было больше, чем обычно.
Дядя открыл мне дверь и завел меня прямо в кухню. Он всегда заводил меня туда, когда хотел поговорить со мной наедине. Дядя сказал, что был у нас дома, и спросил, что случилось с мамой и Антоном. Я удивился. Не в его обычае было приходить к нам. Он, видимо, почувствовал мое удивление, потому что тут же объяснил:
— Ваш еврей хочет вернуться в гетто и готов уплатить полную цену тому, кто его туда переведет. Я подумал, что Антон…
Он не должен был знать о ходках Антона с контрабандой. Опять мама рассказала?
До этого дня я никогда не слышал о еврее, который по своей воле хотел бы покинуть надежное укрытие и вернуться в гетто, да еще в такое время.
— Он прямо сейчас хочет вернуться?
Я не мог поверить.
— Ты что, не знаешь, что еврейские парни возвращаются в гетто, чтобы сражаться с немцами? Наш привратник рассказал мне о еще одном таком. Но я не об этом хотел с тобой поговорить, а о твоей матери. Она не пошла на работу, сидит дома и плачет, а Антона нет. Он был сегодня в трактире?
— Нет, его не было, — сказал я.
Я вдруг начал беспокоиться за маму. Я
— Они поссорились, — сказал я. — Они поссорились из-за пана Юзека, потому что Антон встретил нас вчера, когда мы шли сюда. — И немного подумав, добавил: — Мама с паном Юзеком шли под руку. Для маскировки, понимаете.
Дядя засмеялся.
— А почему ты перешел спать к бабушке?
Я рассказал ему о затрещине Антона.
— За что он тебя? — спросил он.
— Чтобы не вмешивался, — сказал я.
— Я говорил этой дуре, что нужно все рассказать Антону. Бабушка тоже сказала, что добром это не кончится. — Он смерил меня взглядом и добавил: — Во что ты втравил свою мать, эх ты…
Я поздоровался с тетей Иреной и пошел заглянуть в убежище пана Юзека. Он ходил в носках по своей маленькой комнате и курил одну сигарету за другой. Дядя уже рассказал ему главные новости, и теперь он обрадовался моему приходу, надеясь узнать, что я видел сам и о чем говорили в трактире. Он сказал, что уже с утра стоял у окна и слышал звуки выстрелов и сирены скорой помощи.
Я рассказал ему все. Даже то, что не хотел.
Он начал говорить о восставших. Честно говоря, у меня не было времени его слушать — мне нужно было бежать к бабушке, взять свои вещи и бегом вернуться домой, потому что я беспокоился за маму. Но он все продолжал говорить о чести, которую спасают восставшие, о чести еврейского народа в глазах истории.
— И что не менее важно — а может, даже важнее, — что они спасают эту честь в своих собственных глазах. Они сражаются, — добавил он с волнением, — они сражаются с немцами!
И вдруг я заразился его волнением.
— Дядя сказал мне, что вы думаете, не вернуться ли вам туда.
— Это не вопрос для размышлений. Я иду туда. Я иду сегодня же ночью.
Он говорил с таким возбуждением, что не приходилось сомневаться в его решимости. Я не знал, жалеть его или гордиться им. Мне было ясно, что он не вернется оттуда живым. И не только не вернется оттуда, но не имеет почти никаких шансов добраться живым туда. И вдруг я понял, что мой долг — благополучно провести его в гетто. Я был обязан сделать хотя бы это.
— Когда вы хотите идти? — спросил я.
— Твой дядя обещал мне поговорить с твоим отчимом.
Я сказал ему, что готов заплатить любые деньги. Все деньги, которые у меня есть. Ведь после того, что случилось вчера, твой отчим будет только рад от меня избавиться. А твой дядя будет тем более рад, потому что получил от вас задаток за меня на следующие три месяца. Я ждал Антона с утра, но пока ничего не вышло. Твой дядя говорит, что не застал его дома.
Я забыл рассказать: мама отдала дяде все деньги того еврея, которого мы тогда обчистили.