Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова
Шрифт:
В первом же номере предсказуемо реставрируется «Жизнь слепых» — с кооперативными очками евродизайна: протоиерей Лев Лебедев сосет палец, размышляя об иконах, коротающий последние свои парижские денечки Мамлеев окунается в Нигредо («Управдом перед смертью»); на что действительно трудно не обратить внимание, так это на странное интервью В. Огрызко с Л. Гумилевым. Последний, рассуждая об облучении Земли потоками космической энергии, обращается к теме мутаций и неожиданно осведомляется у своего собеседника: «Вы на каком этаже живете?» — «На втором». — «Комары беспокоят?» — «Пока нет». — «А нас уже беспокоят. Причем появились совершенно новые комары, которые летят и не жужжат, но очень больно кусаются. И я слышал доклад профессора Яблокова, который сказал, что в Ленинграде появились мутации комаров!». Как видите, нормы перестроечной журналистики расширились настолько, что допускают появление в печати ранее немыслимых неформальных элементов.
Экзотические инсекты были не единственной мутацией конца 80-х. Если Л. Н. Гумилева
Этот Осташвили околачивался не только перед прохановскими окнами. 18 января 1990 года вместе с экстремистами из общества «Память» он врывается в ЦДЛ на вечер писательского объединения «Апрель». Тот рейд был одним из самых громких скандалов перестроечной эпохи: писатели в тот момент были авангардом общества, и все с ними происходившее вызывало большой резонанс. По мнению Проханова, группа «Памяти» «просто вошла в зал» с целью сорвать вечер «Апреля» «не то в защиту евреев, не то антифашизма» — «без драк и факельных шествий», «просто пришли базарить, как лимоновцы». Знаменитый инцидент с демократически ориентированным литератором Курчаткиным, коллегой Проханова по клубу «40-летних», в его версии выглядит следующим образом: «он был в очках, и то ли ему по шее двинули эти „памятники“, эти очки упали, и по ним прошлись, их раздавили». Надо сказать, эти события известны и в другой версии. «Это был настоящий черносотенный погром… Осташвили кричал в рупор: „Жиды, убирайтесь в свой Израиль! Вы не писатели — писатели Распутин, Астафьев, Белов. Мы в своей стране, а вы — пришельцы… Сегодня мы пришли с мегафоном, а в следующий раз — с автоматом“. Молодчики из общества „Память“ выламывали руки пожилым женщинам, били по лицу мужчин» (Матусевич, «Записки советского редактора»).
Осташвили был арестован, чтобы — в первый и последний раз в России — предстать перед судом на процессе об антисемитизме. Общественным обвинителем был Черниченко, курчаткинские очки демонстрировались на этом Нюрнберге как улика, свидетельствующая о наступлении русского фашизма. Осташвили получил срок; в апреле 1991-го его нашли в удавке в нужнике — «по заказу», считает Проханов. Это сомнительное самоубийство произвело на него «ужасное впечатление». В высшей степени сочувственное отношение к Осташвили, имя которого всеми известными лично мне людьми в тот момент употреблялось как абсолютный синоним слова «Гитлер», дает представление о стремительно меняющемся круге его общения тех лет. Неудивительно, что злосчастного Курчаткина выставляют из редколлегии «СоЛи», в то время как уцелевшие всячески демонизируют своего экс-коллегу на каждой планерке как «человека, из-за очков которого повесили Осташвили».
В чем вообще состояла редакционная политика «СоЛи»? «Я должен был печатать то, что появлялось в ту пору в литературе, то есть работы скорее перестроечные, других просто не было. Тут же пошли гневные отклики из-за границы от старых коммунистов, которые восприняли перестройку как крушение их идеалов. Но поскольку это было брюзжание людей, получавших журналы бесплатно, я продолжал гнуть свою линию; были отказы от печатания в журнале».
Интересно свидетельство Дугина о тех годах. «Своим знакомством с Александром Прохановым я обязан Юрию Мамлееву… Вернувшись из глупой эмиграции в перестройку, крестясь на фонарные столбы и облизываясь на любимые русские московские лица, как на пасхальные яйца, Мамлеев своим классическим полушепотом сообщил мне в конце 80-х: „А вы знаете, Саша, что Проханов „наш“…“ „Как „наш“?“ — удивился я. Мне казалось, что он по ту сторону баррикад, кадровый, человек, покорно и безропотно обслуживающий догнивавшую Систему. „Проханов же — просоветский писатель, а эти писатели должны быть повешены на фонарях, они погубили великую Россию“, — я был антикоммунистом тогда. „Нет-нет, вы ошибаетесь, — продолжал уверять меня Мамлеев, — он все-таки „наш“, „потаенный“, „обособленный“… „Проханов любит Россию, он хороший, давайте познакомимся“. Я поверил Юрию Витальевичу и пошел в журнал „Советская литература“ к Проханову“. Там сидел Александр Андреевич, и знакомились мы с ним странно, с легким наездом. Он был такой советский начальник, а я — молодой человек, ничего не опубликовавший в российской прессе. Он говорит: „Я главный редактор“. — „А я Дугин“, — и думаю, что б еще сказать. И говорю: „Я
«Я помню, у него на пальце был исламский, суфийский перстень, который он снял с какого-то заколотого или повешенного моджахеда в Афганистане. Я на него обратил внимание и спросил: „Вы же воевали на стороне безбожной атеистической советской государственности… интернациональный долг… что вы носите, так сказать, регалии совсем другой линии, традиционного общества, которое воевало с вами?“. На что он, как-то так присвистнув, сказал: „Мне и те и те нравятся“. Это меня очень поразило, он уже тогда мыслил в категориях не белых и не красных, над врагами и друзьями».
«После нашей встречи я смутно почувствовал, что Мамлеев был прав».
Второй номер был почти целиком «афганским», гарнирующим повесть главного редактора «Знак девы». С третьего Проханов затевает раздел «Атлас идеологий» — жанр, который через десять лет в глянцевых журналах будет называться «гид»: «очертить ландшафт нашего бурного полифонического общества… молодая поросль, под которой — особая экология». Он хочет продемонстрировать, что под советским куполом находилось множество воззрений — «неосоциализм, русская идея, еврейская версия, централисты, технократы, утописты, шаманы, экологисты» и другие — сформулировать эти идеологии, показать, как они выглядят в позднесоветском контексте, привлечь для интерпретаций этих идеологий их носителей. Одна из «идеологий» называлась «Оборонное сознание», для ее объяснения печатался диалог главного редактора с О. Баклановым — о конверсии, разоружении, военных проектах позднего СССР. Еще здесь есть интервью Проханова с Варенниковым, интервью с «концептуалистом» О. Трезом — «исследование социальных проблем, взгляд на текущий в СССР процесс чрезвычайно жесткий, я бы сказал, катастрофический». Дугину Проханов предложил напечатать статью «Конец пролетарской эры», где тот излагал «традиционалистские» соображения относительно сроков окончания советского периода. Дугин уверяет, что в 1989 году эта статья не могла пройти нигде ни при каких условиях. Александр Андреевич, опубликовавший ее, поразил молодого эзотерика: «это был жест по тем временам немыслимой дерзости». Позднее в «СоЛи» была напечатана статья Дугина «Континент Россия».
Рассматривая журнал — по дизайну, кстати, нагло содранный с «Иностранки» — 15 лет спустя, можно сказать, что Проханову удалось сделать очень приличное издание: тут были важные романы («Раскол» Личутина), эффектно спроектированный раздел «Атлас идеологий», адекватные ситуации антологии современного рассказа, яркая критика. Очевидно, что «СоЛи» была не чем иным, как первой версией газеты «Завтра»; тем интереснее обнаруживать здесь имена людей, не вполне ассоциирующихся с красно-коричневым дискурсом. В № 4 видим статью Дины Годер об альтернативном театре, в № 7 — заметку Михаила Трофименкова про параллельное кино (где, в частности, привет Пелевину, заканчивающему в тот момент Литинститут, упоминается группа «Чепаев», гибрид Че и Чапаева. «Приняв фильм братьев Васильевых „Чапаев“ за каталог фантомов советского коллективного бессознательного, они стараются найти адекватное воплощение мифам тоталитарной эпохи»), тут же — размышления будущего главреда «Нового мира» А. Василевского, в № 12 — главреда «Знамени» С. Чупринина. «СоЛи» производит впечатление, в смысле формы и интонации, не столько перестроечного, сколько авангардного журнала, в нем не чувствуется либерального угара, не зря Проханов где-то уже тогда замечает: «впору создавать „Атлас ошибок перестройки“».
В какой-то момент, однако ж, он охладевает к «СоЛи» — мутировавшие комары профессора Яблокова к тому времени обнаглели окончательно, и бить их проще было гибкой газетой, а не литературным толстяком с трехмесячным издательским циклом. К тому же тормозилось финансирование, разваливались распространительские структуры для иностранных изданий; неудивительно, что в 1991-м, года через полтора после призвания туда Проханова, «СоЛи» благополучно загнулась.
Затея возглавить писательскую организацию не оставляла его: ему было интересно поиграть и в эти игры тоже, иметь в своем резюме, среди прочих, еще и пункт «советский вельможа». Вошедший в 1985-м в состав правления СП РСФСР и уже весной 1987-го подумывавший о том, чтобы стать первым секретарем московской писательской организации, он в конце
1990 года пробует выдвинуть свою кандидатуру на пост первого секретаря «бондаревского» — его возглавлял Юрий Бондарев — СП РСФСР. Но и тут его переиграли. Сам он рассказывает о том, как «завяз в чужой интриге», крайне неохотно, расплывчато, по-чичиковски — «пострадал на службе за правду»: «меня окружили вниманием… потом возникли силы… раскол… Распутин меня обманул; Распутин был секретарем Союза, сначала он оказывал мне поддержку: „да, да“, а потом в последний момент переговоры… „нет, нет“». «Мы сидели день, ночь, уговаривали, предложили мне, обещали поддержку мне… Такое вероломство… Утром я пришел на съезд, думая, что все решено, а на самом деле вклинилась другая интрига… меня провалили там… Если бы я шел один, собрал бы все необходимые голоса. А тут вбросили другого человека, который расколол мой фланг, оттянул на себя часть голосов…» Словом, замом Бондарева стал прозаик Б. Романов, а Проханов остался на бобах. Более того, перед ним была поставлена альтернатива — делать новую газету или оставаться главредом «СоЛи». Проханов сдает журнал.