Человек случайностей
Шрифт:
– Я не желаю, чтобы вы думали обо мне ночами, – сказала Митци. – Из-за вашей любви я чувствую себя грязной, меня это не устраивает. Верните мне деньги, которые задолжали. Мне хочется, чтобы вы вернули мне деньги, а потом исчезли и о вас не было бы ни слуху ни духу. Не прикасайтесь ко мне. Я люблю другого.
Наступило молчание. Мистер Сиком-Хьюз поднял лежащую на полу шаль. Митци помчалась в контору за пальто и сумочкой.
– Извините, – бросила она на ходу. Она чувствовала себя грязной. Ей нужен был Остин.
Дома она расплакалась, потому что не знала, что сталось с мистером Сиком-Хьюзом после ее бегства. Он ведь такой несчастный. И такой противный.
Живая изгородь из бирючины светилась, будто небо, усеянное звездами. А звезды и в самом деле дают свет? Говорят, что погасшие звезды все еще излучают свет. Вот только на лондонском небе нет звезд, ночное небо здесь воспаленно-пурпурного цвета. Остин водил рукой по сухой земле между корнями. Очки свалились с носа, когда он перелезал через забор. И тут он увидел их в траве, как чьи-то зловеще поблескивающие, оброненные глаза.
Он почувствовал что-то липкое на щеке. Паутина, только что им разорванная. Заметил у себя на пальто паука и стряхнул с отвращением. Трава покрыта росой, и ноги скользят по ней. Неожиданно перед ним возникла высокая белая фигура – статуя, о которой он забыл.
Целые дни он шатался по городу. Прохожие провожали его удивленными взглядами. Заходил в музеи, но не в силах был на чем-то сосредоточиться. Какое-то время просидел в Национальной галерее, листая вечерние газеты. У него была привычка в полдень дремать в парке. Ему снилось, что Бетти не умерла, что живет безумной пленницей в каком-то замке. К одежде прилипали сухие травинки, и в носу что-то щекотало. Он теперь возвращался домой попозже, чтобы не встречаться с Митци, взявшей моду упрекать его.
Шторы в гостиной были задернуты, но сквозь щель пробивался свет. Увидит ли он Дорину? Или она его увидит и… закричит? Ослабеет, рухнет на пол? Он уже однажды видел, как такое с ней случилось. Как же он любит ее, и вместе с тем как боится ее испуганного лица. Ее хрупкость и беззащитность причиняли ему сладкую боль, будто он отыскал маленького раненого зверька и не знал, как его успокоить.
Нестойкое, капризное счастье их семейной жизни слагалось именно из таких чувств. Он любил ее всегда какой-то умиленной, до слез на глазах, любовью. Она играла беззащитность, чтобы ему угодить. Они играли дуэтом, и казалось, что от этого к нему возвращается утраченная невинность. Вот только в ее смехе постоянно звучало напоминание о смерти, а поднятая рука будто всегда невольно указывала в сторону зловеще скрытых вещей.
Остин крепко ухватился левой рукой за подоконник, стараясь ступать осторожно, чтобы гравий не зашуршал под ногами. Там, в комнате, Дорина сидела в центре золотого свечения, будто Мадонна. От волнения он чуть не упал. Только это была не Дорина. Это Мэвис сидела у стола и писала письмо. Она была похожа на усталого печального ангела. Губы ее шептали что-то, наверное, чье-то имя.
Остин отошел от окна. Ему хотелось окликнуть ее, разбить заклинание, но он боялся непоправимого. Все против него, и он может потерять Дорину. Любой шаг в этих неблагоприятных обстоятельствах может привести к несчастью. Может, жена его бросила и боялась в этом признаться? Нет, она никогда не согласилась бы вот так уйти к другим, зная, что это его уничтожит, никогда не предала бы его.
Они играли в насилие, всего лишь играли. Надо было вовремя прекратить эту игру, громко сказать: «Хватит, возвращайся». Но у него не хватило самообладания. Он утратил власть над своими движениями, поэтому любое прикосновение к Дорине могло оказаться смертельным. Он обязан позволить ей странствовать, вернуться она должна по собственной воле. В конце концов собственные призраки и приведут ее назад. Он подождет, у него есть время, ведь они связаны неразрывными узами. Пусть отдаляется… все равно она его пленница. Навсегда.
Остин шел назад по своим же следам, скользя на мокрой траве. Тяжело ступил на цветы, растущие вдоль кромки выкрошившегося кирпичного забора, нагретого за день солнцем. Толстое сплетение глицинии, послужив ему ступенькой, хрустнуло под его весом, когда он начал перелезать через забор. Через минуту он уже шел по улице, отряхивая одежду, с сердцем, наполненным печалью.
– Мистер Гибсон Грей!
Какие-то двое стояли на тротуаре под фонарем.
– Мистер Гибсон Грей! Вы ведь мистер Гибсон Грей?
– Я.
– А я думаю, вы это или не вы.
Остин узнал уборщицу по фамилии Карберри. Она держала за руку мальчика лет десяти.
– Добрый вечер, – произнес Остин.
– Так и думала, что это вы, – продолжала миссис Карберри, – хотя свет еле горит, да еще вижу плохо, очки забыла. Раньше при прежнем правительстве фонари горели поярче. Вы мне не поможете?
– К вашим услугам.
– Рональд при мне. Это вот Рональд, мой третий сын, а есть еще две девочки, помладше, да с ними и заботы поменьше. Рональд, это мистер Гибсон Грей. Вот, заупрямился, не хочет переходить улицу. Он у меня не такой, не как все дети, трудный, но Господь знает, что это не его вина. Ну же, пошли. Идем. – Миссис Карберри тащила мальчика, а он упирался. Лицо у него было бледное, болезненно припухшее, напряженное и испуганное. – И машин в это время ездит не так уж много, вон одна едет. Мне кажется, он не машин боится, но вот приходится его тащить, а он такой сильный, знаете, улицы почему-то боится, что-то ему тут не нравится. Вы не против будете взять его за другую руку, и переведем, вдвоем быстрее получится. Раньше когда-то отец водил его, так он улыбался, теперь уже так не улыбается, может, мужская помощь нужна, но мой сейчас уже ничего не хочет делать. Ну, Рональд, дай дяде ручку, и перейдем дорогу, не бойся. Так вы поможете?
– Конечно. – И Остин взял мальчика за руку. Она свисала безвольно, оказалась такой маленькой, слабой. Остин сжал руку – никакого ответа. Как мертвая мышка. Неужели болезнь ума так ослабляет тело?
– Придется немного потащить, – сказал Остин и поволок мальчика за собой. Тот поддался. И так втроем они перешли улицу.
– О, спасибо за вашу доброту, Бог мне вас послал, иначе стояла бы там полчаса, а то еще застряли бы посреди дороги, среди машин.
– Вы дойдете до дому? Может, вас проводить?
– Нет, нет, он только на улице капризничает, а в метро ездить любит. Забираю его с собой, как только получается, потому что отец на него кричит, раньше брала с собой к сестре на выходные, но теперь она не хочет. Дальше мы уже справимся, спасибо вам большое.
– Спокойной ночи.
Остин вернулся к прерванным размышлениям. На несколько минут он оказался в иной реальности. А сейчас его снова окружило, отгородив от мира, гудящее облако мыслей. Мэтью сказал, что не придет в Вальморан, но он может передумать. Какое слово произнесли губы Мэвис, когда она задумчиво оторвалась от письма? «Мэтью». Вся вселенная твердит: «Мэтью».