Человек-Т, или Приключения экипажа "Пахаря"
Шрифт:
– Догадываюсь, – буркнул я. – Не ты один такой умный. Сам уже об этом думал. Извини, что втянул.
– Это ты брось, – Витьке потребовалась всего одна секунда, чтобы вернуть глазам прежний размер и неизменное чуть ироничное выражение. – Дружба – святое. Но вообще, я бы тебе посоветовал как можно дольше не открываться. Продолжай пользоваться своим чудесным даром. Себе и близким во благо. Но больше все-таки себе, потому что близкие, а особенно женщины… В общем, сам понимаешь. Чем меньше народу будет знать – тем лучше. Тем более у тебя сейчас отпуск и есть время подумать и поэкспериментировать. А если что кардинальное надумаешь изменить в своей жизни, то прошу: не забудь посоветоваться со мной. Я парень тертый, опытный… Лады?
– Лады, – вздохнул я. – Ты прямо мысли мои на самом деле читаешь. Что радует.
– И меня радует, – серьезно заметил Витька. –
Так я и поступил. Проводил друга до дверей, помыл посуду, налил себе чаю, закурил и сел думать. Тем более что голова, как ни странно, после вчерашнего чувствовала себя неплохо. Сначала я думал о том, что сказал Витька.
Черт возьми, спасение людей, по его мнению – это мелко… Причем мелко, разумеется, для меня, а не для спасаемых. Как так? То есть получается, что я зря старался, когда выбрасывал в Цимлянское водохранилище бомбы террористов? Мне, моей душе, моему сознанию, моему человеческому «я» это ничего не дало? Или если даже дало, то слишком, по Витькиному мнению, мало? Нет, даже не мало – понятие количества здесь не подходит. Не мало – просто не нужно. Новые впечатления, великие свершения, желание и возможность быть первым всегда и везде. Слава, деньги и женщины, наконец. Это, по мнению моего друга, только и достойно риска? Это мне нужно? Черт, мы живем, конечно, в жестокое время, но… Не знаю, не знаю. Не романтик я, видите ли! Романтики, Витенька, они тоже разные бывают. Есть романтизм Кортеса, сжегшего на побережье корабли, чтобы не было возможности повернуть назад. И есть романтизм Корчака, последовавшего вместе со своими воспитанниками, с детьми, на смерть. Какой романтизм тебе больше нравится, друг? Извини, конечно, за неуместный пафос.
Тут я сообразил, что Витьки давно нет рядом, а я вот-вот заговорю вслух…
Ладно, хватит самокопаний. Великий моралист нашелся – Корчака он вспомнил, спаситель, блин, человечества. Время покажет и все расставит на свои места. Для начала следует довести до конца начатые вчера эксперименты. Собственные новые возможности следует знать как можно лучше. Так, на чем я вчера остановился?
Тоже мне, журналист-газетчик, ни одного приличного журнала в доме…
В некоторой растерянности я присел на диван. Для того чтобы провести эксперимент с фотографией, нужно иметь… фотографию. То есть не просто фотографию, а снимок вполне конкретного, желательно симпатичного и неопасного места, куда бы я смог переместиться. Или бы не смог? Ч-черт, действительно ни одного нужного журнала – просто хоть к ближайшему киоску беги. Но ближайший только около метро – двадцать минут ходьбы. Облом. Газетные же снимки, боюсь, не подойдут. Во-первых, они черно-белые. А во-вторых, там не пейзажи, а люди и события. В основном. Мне бы желательно что-нибудь такое… эдакое…. Стоп. Вспомнил! Кажется, на антресолях я не так давно видел пачку каких-то старых журналов, оставшихся от хозяйки. Ну-ка, поглядим…
Я оказался прав. Это был «Огонек» за 1984 год и несколько номеров журнала «Советское фото». Январь, март, июнь, август и октябрь. Все – 1975 год прошлого века. Практически, раритет.
Впрочем, снимки были хоть и в основном черно-белыми, часто со следами неумелой ретуши (н-да, компьютерной обработки в те времена, разумеется, не существовало. Кисточка, белая гуашь и скальпель – вот и все инструменты фотохудожника, желающего убрать лишнее и выявить скрытое), но весьма неплохими. Я сам не заметил, как увлекся, разглядывая бесчисленных сталеваров, геологов, молодых офицеров, ученых, врачей и прочих героев труда. Несмотря на множество лиц и ситуаций, ухваченных фотокамерой, а также то, что снимки делались разными фотокорреспондентами и фотографами, что-то неуловимо общее в них было. Некая, сразу не угадываемая единая сущность, искусно спрятанная за разнообразием профессий, возрастов и полов всех этих живых объектов фотосъемки. Сначала я долго не мог сообразить, в чем тут дело, пока не наткнулся на два снимка, помещенных на соседних полосах. Один из них изображал четверых молодых ученых, пристально вглядывавшихся в экран какого-то непонятного прибора (в памяти всплыло словечко «осциллограф», но я не был уверен, что это именно он). Все они были облачены в белые халаты, трое из четверых носили очки, а двое – короткие бородки. И лица всех четверых
На второй же фотографии, расположенной практически симметрично относительно первой, была запечатлена группа молодых рабочих. Из четырех человек. Сгрудившись у какого-то совершенно монстрообразного вида станка, они пристально разглядывали некую деталь, которую держал в руках один из них. Жажда познания нового и чувство ответственности перед всем советским народом просто-таки хлестали через край снимка. Сначала на страницу, а потом уже на пол и на весь мир. «Рабочая смена» – кратко и емко сообщала подпись под снимком.
Это были два абсолютно одинаковых снимка, сделанных разными людьми, в разное время и в совершенно разных местах. И я понял, отчего они одинаковы. Фотографы снимали или хотели снимать тех, кто строил – или делал вид, что строит – социализм заодно с коммунизмом. А социализм с коммунизмом – это такие штуки, которые не бывают различными для каждого. Это вам не обычный, окружающий нас ежедневно мир. Они, социализм с коммунизмом – одинаковы для всех. И если ты строишь такую штуку, то будь готов тоже стать для всех одинаковым. Хоть ты ученый, хоть рабочий, хоть бизнесмен… Отставить, не было тогда бизнесменов. И быть не могло. Были эти… как их… спекулянты, фарцовщики, цеховики, хапуги и прочие нарушители социалистической законности. Ладно, хрен с ним, социализмом. Спасибо, очень рад был познакомиться, но больше не хочу. Мне бы пейзажик. Симпатичный такой, милый и родной пейзажик. Желательно летний и цветной.
И я такой нашел. В июньском номере на третьей странице обложки. Вроде бы простой снимок, незамысловатый – сопки, покрытые лесом, вода вся в солнечных бликах на переднем плане, синее небо с одиноким белым облачком. И подпись: «Родная сторона». Но было в нем что-то… настоящее. Не просто человек поднял камеру и щелкнул, а думал, искал ракурс, ловил момент. Чтобы и облачко в кадр попало, и солнечные блики на воде заиграли, и лес густой листья и хвою расправил, как бы прихорашиваясь перед фотокамерой. В общем, показался мне этот снимок. Опять же и подходил он для моих целей идеально – безымянная речка и лес, жилья никакого поблизости не угадывается. Таких мест по России тысячи, и такое именно мне и надо. Конечно, для разнообразия, возможно, следовало бы выбрать, например, пустыню или горы, но, по мне, лучше то, что привычнее. А что может быть привычнее для русского человека леса и речки? Разве что степь. Но хороший снимок степи еще поискать надо, а лес и речка – вот они, на третьей странице обложки старого журнала.
Я обулся, сунул в нагрудный карман сигареты и зажигалку, проверил наличие денег (рубли и четыре сотни долларов на всякий случай), положил раскрытый на нужной странице журнал на стол, вгляделся в снимок, привычно сосредоточился…
Все получилось.
Я открыл глаза и удовлетворенно хмыкнул. Вот они – сопки и лес, прямо передо мной. И река – вот она, впереди, под невысоким обрывом. Довольно широкая, кстати, и – сразу видно – быстрая. Да, очень похоже, что это именно то самое место. Только… Позвольте, господа, сейчас, насколько я помню, сентябрь. Но густой лес на том берегу явно летний – ни одного желтого пятнышка в листве. Да и солнце явно не сентябрьское – вон как спину пригревает. Так, неплохо бы, вообще-то, узнать, куда именно меня занесло и….
– Здравствуй, мил человек, – сказали за моей спиной.
Я обернулся. Возможно, слишком резко, но уж больно неожиданно это прозвучало.
Это был дед. Одетый в безрукавку мехом наружу поверх неопределенного цвета, довольно ветхой, но чистой рубахи с раскрытым воротом и защитные штаны, заправленные в сапоги, он опирался на палку, но отчего-то было ясно, что носит он ее скорее для старческого форса, нежели по необходимости, и вполне может при нужде обходиться без нее. Мне показалось, что он очень стар – усы и борода его были совершенно седыми, и худощавое лицо, словно траншеи – поле боя, изрезали резкие и многочисленные морщины. Но глаза во впадинах-глазницах смотрели ясно и остро, а спина лишь чуть-чуть согнулась под тяжестью лет. За его спиной вправо и влево тянулся самый настоящий плетень (господи, тысячу лет не видел плетня!), за которым расположился сначала огород, а затем и потемневший от непогоды и времени, изрядно вросший в землю бревенчатый дом с резными наличниками на окнах и новой, покрытой шифером крышей. На крыше, притороченная к дымовой трубе, красовалась телевизионная антенна.