Человек в лабиринте. Сборник зарубежной фантастики
Шрифт:
— Помоги нам. По своей воле, а не по принуждению.
— Усаживай меня в капсулу, Чарльз. Иначе я убью себя при первой же возможности.
— Каким же негодяем я выгляжу! — сказал Боудмен. Но я не хочу брать тебя отсюда таким способом. Пойдем с нами добровольно, Дик.
В ответ Мюллер только зарычал.
Боудмен вздохнул. Это был вздох беспокойства. Повернул голову к Оттавио:
— Капсулу.
Роулинг, стоявший в трансе, вдруг начал действовать. Он двинулся вперед, вытащил из кобуры Рейнгольдса пистолет, подбежал к Мюллеру и сунул ему оружие в руку:
— Бери, — сказал он хрипло. — Теперь ты господин положения!
Мюллер взглянул на оружие так, словно до этого ничего подобного не видел, но его
— Станьте рядом, — скомандовал он, — все шестеро. Станьте на расстоянии метра друг от друга и руки держите так, чтобы я видел.
Его позабавил мрачный взгляд, которым Боудмен наградил Нэда Роулинга. Парень ошеломлен, испуган, растерян, словно его вырвали из сна. Мюллер терпеливо ожидал, пока шестеро выполняли его приказ, и удивлялся своему спокойствию.
— Ну и жалобная у тебя мина, Чарльз, — заметил он. — Сколько это тебе лет? Восемьдесят? И ты не против прожить еще семьдесят, восемьдесят, девяносто, не правда ли? Целую карьеру себе запланировал, но не запланировал ее, наконец, на Лемносе. Спокойно, Чарльз. И выпрямись. Ты не пробудишь во мне жалости, строя из себя сгорбленного старичка. Я-то знаю эти номера, ты так же полон сил, как и я, хотя кажешься обветшалым. Выпрямись, Чарльз.
Боудмен произнес хрипло:
— Дик, если это тебя успокоит, то убей меня. А потом иди на корабль и сделай все, чего от тебя требуем. Без меня мир не рухнет.
— Ты серьезно? — Да.
— Пожалуй, что так, — удивленно заметил Мюллер. — Ты, пронырливый старый прохвост, предлагаешь обмен. Твою жизнь — на мое сотрудничество! Но это не меняется. Я не люблю убивать. И я не успокоюсь, уничтожив тебя. Проклятье и дальше будет висеть надо мной.
— Я не снимаю своего предложения.
— Я отбрасываю его, — ответил Мюллер. — Если я убью себя, то не из-за твоего предложения. Вернее, что убью себя. В глубине души я все же человек порядочный. Может быть, немного неуравновешенный, а это никто злом не считал, но порядочный. Я лучше выстрелю из этого пистолета в себя, а не в тебя. Ведь страдаю-то я. И могу с этим покончить.
— Ты мог бы покончить с этим страданием каждую минуту прошедших девяти лет, — заметил Боудмен.
— Верно. Однако здесь иное: человек против лабиринта! Проба сил. Ловкости. А сейчас, убив себя, я перечеркну твои планы. Пущу по ветру человечество. Я незаменим, говоришь ты? Так что может быть лучшим способом, чтобы отплатить человечеству за мою боль?
— Мы сожалеем о твоем несчастье, — сказал Боудмен.
— Да, и вы, несомненно, горько оплакивали меня. Но не сделали больше ничего. Вы позволили мне сбежать украдкой, мне, больному, порченому, несчастному. А вот наконец пришло избавление. Это не самоубийство, это месть.
Мюллер усмехнулся, настроил пистолет на самый узкий луч и приложил дулом себе к груди. Оставалось только нажать спуск. Окинул взглядом лица людей. Четверо солдат не выглядели расстроенными. Роулинг, очевидно, находился в состоянии шока. Только Боудмен был явно потрясен.
— Я мог бы сначала убить тебя, Чарльз, чтобы проучить нашего юного приятеля. Кара за обман — смерть. Но нет. Это бы все испортило. Ты должен жить, Чарльз. Ты должен возвратиться на Землю и признаться, что нужный человек выскользнул из твоих рук. Какое пятно на твоей карьере! Неудача самой важной твоей миссии. Да, именно так. Я рухну здесь замертво, а, ты забирай, что, от меня останется.
И Мюллер передвинул палец на спуск пистолета.
— Сейчас, — произнес он. — Раз, два…
— Нет! — вскричал Боудмен. — Во имя…
— Человечества, — закончил Мюллер, рассмеялся и не выстрелил. Расслабил
— Капсулу! — крикнул Боудмен. — Скорее!
— Не беспокойся, — сказал Мюллер. — Я иду с вами.
Чтобы разобраться во всем случившемся, Роулингу понадобилось много времени. Во-первых, они должны были выбраться из лабиринта, что оказалось делом весьма нелегким Даже для их проводника Мюллера. Как они и предполагали, ловушки для идущего в лабиринт предъявляли одни опасности, а для выходящего — другие. Мюллер осторожно провел их через сектор Е, а дальше, в секторе Ф, они могли справиться сами. Свернув лагерь, двинулись в сектор Г. Роулинга мучило опасение, что Мюллер ни с того, ни с сего попытается броситься в какой-нибудь смертоносный поток. Но Мюллер явно желал выйти целым и невредимым, и его желание не уступало желанию остальных. Хотя Мюллера не выпускали из поля зрения, но он пользовался определенной свободой.
Роулинг чувствовал, что попал в немилость, и держался подальше от товарищей, которые во время выхода из лабиринта почти не разговаривали с ним и друг с другом. Роулинг был уверен, что с его карьерой покончено. Он рисковал человеческими жизнями, успехом всего дела. «А все же, — думал он, — поступить следовало именно так. Бывают минуты, когда человек должен восстать против того, что он считает ложным».
Но над этим естественным моральным удовлетворением все еще тяготела мысль, что он поступил наивно, романтично и глупо. Не мог взглянуть в глаза Боудмену. Неоднократно задумывался, не лучше ли принять смерть в одной из ловушек внешних секторов: но решил, что это тоже окажется наивно, романтично и глупо.
Он наблюдал, как Мюллер, высокий, гордый и спокойный, уверенный и теперь свободный от сомнений, размашисто шагает впереди. И Роулинг ломал голову, почему Мюллер отдал пистолет.
В конце концов, Боудмен развеял его сомнения, когда они разбили лагерь на одной относительно безопасной площадке во внешней части сектора Г.
— Посмотри на меня, — сказал Боудмен. — Что произошло? Ты не можешь посмотреть мне прямо в глаза?
— Не играй со мной, Чарльз. Сделай это.
— Что я должен сделать?
— Выругай меня. Вынеси приговор.
— Все в порядке, Нэд. Ты помог нам добиться цели. Отчего я должен на тебя сердиться?
— Но пистолет… я дал ему пистолет…
— Ты снова забываешь, что цель оправдывает средства. Он возвращается к нам. Мы сделали все, что надо. Вот только это и засчитывается.
Роулинг простонал:
— Я если бы он выстрели в себя… или в нас?
— Не выстрелил бы.
— Это сейчас ты можешь так говорить. Но в первую минуту, когда он держал пистолет…
— Нет, — сказал Боудмен. — Я тебе и раньше говорил, что мы воззвали к его гордости, к чувству, которое надо было в нем воскресить. Вот именно этого ты и добился. Послушай: я — наглый представитель наглого и аморального общества, согласен? Я — живое подтверждение самого худшего мнения Мюллера о человечестве. Захотел бы Мюллер помочь стае волков? А ты, молодой и невинный, ты полон надежд и мечтаний. Ты для него — живое напоминание о том человечестве, которому он служил, прежде чем его начал пожирать цинизм. Ты своим неуклюжим способом начинаешь поступать порядочно в мире, где нет ни порядочности, ни каких иных благородных порывов. Ты олицетворяешь сочувствие, любовь к ближнему, благородные порывы во имя справедливости, во имя того, чему служишь. Ты демонстрируешь Мюллеру, что человечество еще не безнадежно. Понимаешь? Наперекор мне ты даешь ему в руки оружие, чтобы он овладел ситуацией. Разумеется, он мог бы совершить вполне вероятный поступок — сжечь себя. Мог совершить и менее вероятный — сжечь нас. Но он мог совершить и другое: сравниться с тобой, мог своим жестом уравновесить твой жест, решиться на акт самопожертвования, выразить проснувшееся в нем чувство морального превосходства. Именно так он и поступил. Ты был орудием, с помощью которого мы победили его.