Человек за бортом
Шрифт:
– Встать! – приказал он.
Я не двинулся с места.
Вы не представляете, каково было в Корее зимой 1946-го года. Холод был нешуточный, почти все время температура не подымалась выше нуля, а форма нам полагалась чисто символическая. В Вашингтоне какой-то идиот, должно быть, решил, что раз Корея находится в тропиках, куртки, зимняя выкладка, теплые носки и перчатки будут совершенно лишними. Думаю, что все это отослали в Бирму.
В наших сборных домиках было не теплее, чем снаружи. Все, на что они годились, это защищать от ветра, который, бывало, достигал такой силы, что сметал человека с холма, где был разбит наш лагерь. От ветра они, конечно, защищали, зато внутри всегда было сыро и промозгло. Ты
Мы постоянно рыскали в поисках горючего. Разобрали на дрова наши рундуки, пустили в ход всю древесину, которую могли отыскать на ближайших склонах, и все щепочки, которые умудрились стянуть из столовой. Единственное горючее, до которого мы могли дотянуться, было предназначено для нашего транспорта. Потому мы воровали бензин.
Мы разводили небольшой огонь в самодельной печурке. Потом плескали туда кружку бензина и захлопывали заслонку. Бензин взрывался в печке, и минут на пять-десять нам становилось теплее. Затем процедура повторялась.
Иногда кто-то не успевал закрыть заслонку, и язык пламени в восемь-десять футов вырывался из нутра печки, поджигая одеяла, тумбочки и всех, кто стоял рядом. Так сгорели радиобудка и два домика, номер три и номер семь. Шестеро ребят получили довольно серьезные ожоги, так что пришлось отправить их в Сеул, в главный госпиталь. Конечно, жечь бензин в буржуйках строго воспрещалось. Но нас это не останавливало, мы мерзли, как цуцики, а другого топлива под рукой не было.
Кормили тоже не ахти как. Мы стояли в самом конце списка по снабжению из Сан-Франциско. Продовольствие шло к нам через Йокагаму, Инчхон, Йонгдонпо, Сеул и Мунсан. Толкачи налево и просто воры регулярно паслись по всему курсу следования, а потому к нам, в Кейсонг, доходило немного.
Был бы у нас приличный старший офицер, он бы, возможно, сумел изменить бедственную ситуацию к лучшему. Но наш командир спился на корню, он втихую заливал глаза в своей теплушке и мечтал о славных боевых временах, когда он носил звание полковника. Война окончилась, и его понизили до обычного капитана. Поэтому он пил, оставив нас на произвол судьбы и сержантов, которые обучали нас кулаками и сапогами.
Короче, в ту зиму мы больше походили на стаю полуголодных, замерзших волчар. Красные не рыпались со своей стороны, они еще не подготовились к атаке. Так что нам ничего не оставалось, как сидеть, сложа руки, на нашем маленьком заснеженном холме. Сражаться было не с кем, кроме своих. И драки были единственным развлечением, они заменяли кино, книги, девчонок и танцы.
Если ты не умел хорошо драться – пиши пропало, поскольку рота «Лисы» предоставляла отличный курс выживания, где побеждал сильнейший, тот, кто не был отягощен современными предрассудками и руководствовался незамысловатыми принципами неандертальцев. Мозги могли пригодиться тебе где-нибудь в другом месте, так же как личностные качества или способности. Только не здесь. В роте «Лисы» все, что тебе было нужно – это сила, мышцы, умение драться и хладнокровие. Все остальное – лишний груз.
Система работала, как гигантский шлифовальный станок, только в роли деталей выступали люди. Вверху крутились такие жернова, как Эррера, Смит и Рэмслер. Если они сумеют размазать тебя по стенке, то за тебя принимаются садюги из второго эшелона, такие как Лаферти или Блейс. Если и у них это получится, тебя берут в оборот тихенькие, осторожные и жестокие шестерки, вроде Томпсона, Хаздейла и Нея. И так далее, до самых мелких шестеренок этой махины.
На самом дне находились перемолотые жерновами, а оттого самые ничтожные – отбросы. Об них каждый мог вытирать ноги, они служили на побегушках, к ним цеплялись по пустякам, у них забирали одеяла и одежду, их гоняли на мороз по любому капризу, затюкивали и не давали жить. Фуфло.
Когда ты достигал дна, из тебя уже выбивали все остатки самоуважения, ты был раздавлен. Можно, конечно, продолжать строить из себя нечто, забыв о человеческом достоинстве. Например, отключиться от всего, как сделал Элгин, который зарылся в свою Библию, или двинуться мозгами, как малыш Моран. Один черт.
Скрыться от этой машины было невозможно. Все зависело от твоего характера и мужества. Либо ты один из винтиков, либо – фуфло.
Теперь настало время испытать на прочность меня.
– Встать! – повторил Эррера.
Я усмехнулся и разлегся на раскладушке.
– Быстро встал, щенок! – взревел он.
Я продолжал улыбаться, хотя челюсти у меня свело. Я не хотел свары. Я не желал приобщаться ни к машине, ни к отребью. Мне претило иметь что-то общее с системой, которая перемалывала людей в покорную и мягкую труху. Но шансов у меня не было никаких. Это видели все, даже я сам. Эррера был побольше меня, выше ростом и, наверняка, мог спокойно разделать меня под орех. Но если даже я как-то вывернусь сейчас, эта чертова машина все равно, рано или поздно, меня расплющит.
Тем не менее я обдумывал свой план спокойно и отстраненно, словно безумец. А план был нехитрым: не подавать виду, как мне страшно и держаться до конца, чего бы это ни стоило.
– Трахни себя с разбега, – ответил я.
У повара отвалилась челюсть. Никто еще не говорил ему ничего подобного. Он ведь такой большой, такой ловкий, так здорово работает кулаками и своим расчудесным ножом!
– Хор-рошо, Деннисон, – процедил он. – Прекрасно. Вот что я тебе скажу, мальчик мой. Ты ведешь себя, как сопливый засранец. И я скажу, щенок, что пришла пора выбить из тебя всю дурь, всю эту всепрощающую любовь Христа-Спасителя. Как тебе удобней – сидя или стоя?
Я встал, не сводя с него глаз. Сердце стучало, как барабан, но внешне я оставался спокойным. И внезапно я осознал истинную весомость этой минуты, этой самой минуты: в промерзшем сером домике, когда передо мной стоял здоровый и красномордый Эррера, и с десяток парней сидели на своих раскладушках, наблюдая за нами. С неожиданной и пронзительной ясностью я понял, что в действительности формирует человека.
Младенчество и детство почти не оставили своих следов в моей душе. Сейчас, именно сейчас я подошел к последнему и окончательному этапу. Я знал, что мое поведение в последующие несколько минут – каждое слово, жест, мысль и движение – впечатаются в душу навечно; что спустя годы эти минуты станут еще отчетливей, весомей и важнее, чем в настоящий момент, когда я поднялся в полный рост против страшных челюстей этой шлифовальной машины. Настал момент истины, и то, как я поведу себя сейчас, станет краеугольным камнем всей моей жизни, моей библией, философией, моим личным доказательством – тварь ли я дрожащая или право имею? В эти несколько мгновений я обрету душу или покажу полное ее отсутствие.
И когда я понял это, когда осознал всю опасность, которая нависла над моим внутренним миром, я уже больше не колебался. Эррера и его нож не могли меня испугать. Меня сильнее беспокоил я сам, то новое, что я могу открыть в себе и для себя.
– Я готов, Эррера, – сказал я твердо, как и требовал данный момент. И вынул из-за пояса свой тесак.
– Даже так? – удивился он, достал свой нож и раскрыл его.
– Да, – подтвердил я.
Мужики приподнялись на своих раскладушках, словно стервятники, учуявшие падаль. Этим сволочам нравилось глядеть на драки. По лагерю молниеносно разнеслось: «Деннисон и Эррера выходят на круг! С ножами!» В дом начали набиваться зрители, не желающие пропустить редкую развлекуху.