Человек-землетрясение

Конзалик Хайнц

Эрнст Адамс один нес почетный караул в кладбищенской часовне. Два могильщика ему не мешали, наоборот, они принесли ему бутерброды, а вечером – большую горячую колбасу, поставили около гроба два термоса с кофе и рассказали обо всем, что между тем произошло во Вреденхаузене.

Ведомство, отвечающее за порядок, сначала не могло прийти к единому мнению, допустимо ли близкому родственнику бодрствовать в ночном карауле в часовне. В правилах никаких соответствующих комментариев не нашли и решили смириться. Доктор Дорлах, дальновидный адвокат Баррайсов, пытался предотвратить эту молчаливую демонстрацию старика, о которой вскоре

шептался весь Вреденхаузен. Но ему не за что было уцепиться: почему бы отцу не стоять в карауле у гроба своего сына?

– У государственных деятелей это даже принято, – вымученно произнес бургомистр. – Почему в нашей демократической стране в почетном карауле не может стоять отец?

О самих похоронах Эрнст Адамс вообще не беспокоился. Все организовал Теодор Хаферкамп. Он купил красивый участок в лучшей части кладбища, под сенью высоких вязов и берез, заказал священника и органиста, организовал почетные делегации от спортивного общества и автоклуба, певческого кружка и студенческой общины. Он поместил объявления в газетах и напечатал некрологи, а поскольку Теодор Хаферкамп обожал сентенции, объявлениям он предпослал девиз: «Бог дает и берет… Все мы в Его власти».

Когда могильщики показали бодрствующему Эрнсту Адамсу газету с этим объявлением, он горько засмеялся, скомкал ее и швырнул под гроб.

Участие жителей в траурном событии было небывалым для Вреденхаузена. Венков и цветов было такое множество, что скоро не было видно ни гроба, ни старого Адамса, сидевшего на табуретке у изголовья. То, что никто не осмеливался произнести вслух, красноречиво выразили цветы. Тео Хаферкамп, который при поддержке доктора Дорлаха сам донес свой огромный венок до кладбищенской часовни, правильно истолковал это море цветов. Еще раз он попытался проникнуть в окаменевшую душу старого Адамса. Он протиснулся сквозь венки к сидящему старику и деликатно кашлянул. Адамс поднял голову.

– Мы должны научиться сносить удары судьбы, – произнес Хаферкамп охрипшим голосом. – Когда семь лет тому назад скончалась моя любимая жена…

– У нее был рак, – прервал его Адамс. Хаферкамп кивнул.

– Страшная кончина. Но я сказал себе: жизнь должна продолжаться…

– У Лутца не было рака. Он был абсолютно здоров. Он умер ни за что! Ни за что! Или вы называете тщеславие, безумное, ослепляющее, нелепое тщеславие достоинством?

– Не в прямом смысле, – ушел от ответа Хаферкамп.

– Вы бы отдали свою жизнь за никому не нужный серебряный кубок?

– Я не знаю. В молодости для меня было делом чести завоевывать непокоренные горные вершины! Каждый человек стремится к почестям, к выдающимся достижениям, к чему-то особому! Здесь это было авторалли. Если бы все рассуждали так, как вы, Адамс, не было бы рекордов, прогресса, будущего. Человек всегда хочет знать, где пределы его возможностей… так повелось веками, и все больше эти границы отодвигаются в сферу чрезвычайного. Тут уж ничего не поделаешь.

Эрнст Адамс молчал. Потом он посмотрел в глаза Тео Хаферкампу.

– Как это случилось?

– Мы располагаем заключением полиции…

– Оно построено на показаниях вашего племянника.

– Но Роберт и был единственным свидетелем.

– Выжившим…

– О Господи, вы хотите упрекнуть его в этом, Адамс? Он должен был тоже сгореть, только ради дружбы? Это уж слишком!

– Кто вел машину?

– Ваш сын…

– По словам вашего племянника.

– Вы этому не верите?

Эрнст Адамс молчал. Он посмотрел на гроб и положил руки на изголовье. Это выглядело трогательно, и Хаферкамп почувствовал искреннее волнение. «Лучше бы я никогда не женился на девушке из этой семьи, – горько подумал он. – Но Анжела Баррайс была тогда богатой симпатичной девушкой, была совладелицей семейного предприятия, а я – всего лишь бедным инженером, который во времена большой немецкой безработицы после первой мировой войны сбился с ног в поисках работы. Когда я познакомился с Анжелой Баррайс, на ней было белое кружевное платье и она была так по-детски наивна… и так богата. В браке с Анжелой я никогда не раскаивался, но это семейство Баррайсов я проклинал каждый день! И вот теперь я его глава, его отполированный щит и одновременно меч, который должен отвести от него все, что бросает тень на честь семьи, даже если это правда. Тошнотворная жизнь… несмотря на все миллионы, на которых сидишь как курица-наседка».

– Адамс, – сдавленно произнес Хаферкамп, – после похорон мы вдвоем спокойно поговорим обо всем. Но вашего сына ничто не вернет, ни скорбь, ни ненависть! Эта глава вашей жизни закончена. Это ужасно, но ничего в жизни нельзя повернуть вспять. Удары судьбы неотвратимы. Пойдемте, побудьте какое-то время со мной. Мне не выпало счастье быть отцом мальчика, но я понимаю ваши чувства.

– Вы никогда не сможете этого понять, господин Хаферкамп.

– Чего вы хотите, Адамс? Отомстить Роберту? За что отомстить?

– Я хочу у него при всех узнать правду.

– То есть вы хотите скандала?

– Разве правда – это скандал?

– Вы хотите атаковать Роберта во время церемонии погребения?

– Я только спрошу его. Разве отец не имеет на это права? Мой сын, – он постучал рукой по гробу, – оставил мне много нерешенных вопросов. А теперь идите, господин Хаферкамп, пожалуйста, мне осталось провести с моим мальчиком лишь несколько часов. И я хочу использовать их…

Сбитый с толку и крайне обеспокоенный, вышел Хаферкамп из кладбищенской часовни. Доктор Дорлах поджидал его снаружи и курил маленькую сигару. Увидев расстроенное лицо Хаферкампа, он серьезно кивнул:

– Старик хочет поднять шум, не так ли?

– Он прав, доктор.

– И это говорите вы?

– Я не только глава фирмы, но еще и человек. Об этом слишком часто забывают!

– И что же теперь будет?

– Нельзя пускать Роберта на кладбище. Он не должен присутствовать на похоронах. Когда он приземлится на нашей «Сессне», его нужно держать дома взаперти. То, что произойдет после погребения, состоится при закрытых дверях. – Тео Хаферкамп вытер лицо большим белым платком. – Доктор, а что вы думаете об этой катастрофе в Приморских Альпах?

– Я адвокат Баррайсов, и этим все сказано, – уклончиво ответил доктор Дорлах.

Хаферкамп сердито кивнул.

– Тоже мне ответ! – проворчал он и быстро зашагал к своей машине.

Тот, кто знал Боба Баррайса, – а уж дядя Тео должен был бы его знать, – тому было ясно, что Боб никогда не уходил от ссоры и не прятался там, где пахло скандалом. Похороны Лутца Адамса обещали стать именно такой шумихой, таким шоу, которое Боб не собирался пропускать, даже если его предостерегали дядя Тео, Гельмут Хансен, доктор Дорлах, его бывшая няня, а ныне экономка Рената Петерс, и даже его мать.