Чемодан пана Воробкевича. Мост. Фальшивый талисман
Шрифт:
Грицко ударил его автоматом в грудь, перешагнул через порог и успел заметить, что корреспондент тащит из кармана пистолет. Бросился на него, но тот увернулся от удара, вскочил на кровать и поднял оружие. Успел бы выстрелить, но Дмитро, вбежавший вслед за Стецкивом, дернул за край одеяла — корреспондент покачнулся и упал, ударившись головой о железную спинку кровати. Грицко навалился на него, вывернул руки за спину.
Все произошло так быстро, что никто и охнуть не успел. Одна девушка бросилась к выходу, но дорогу ей преградил Каленчук. Стоял в дверях, выпятив грудь и опираясь на автомат.
— Куда разбежалась, красавица? — И так оттолкнул девушку, что она упала. — Может, еще кто–нибудь спешит? Пусть пан меня извинит, — он издевательски поклонился Иванцову, — у вас срочные дела, а мы задержали вас? Может, еще не успели решить, кого обложить займом и что построить на месте бывшей усадьбы Каленчука?
Иванцов стоял, прислонившись к стене, с перекошенным от ужаса лицом. Хотел что–то ответить, но Каленчук не дал.
— Сейчас ты будешь валяться у меня в ногах, вымаливая жизнь! — закричал он, захлебываясь слюной. — А жить тебе осталось пять минут!
Иванцов провел рукой по лицу, словно стирая гримасу страха, нашел силы даже улыбнуться.
— Не дождешься, сволочь бандеровская, — тихо, но твердо ответил он. — Просить не буду, стреляй!
Девушки закричали.
— Цыц! — поднял автомат Каленчук. — И вам надоело жить?
Сделал знак Грицку, и тот подтолкнул корреспондента к стене. Рядом поставили Иванцова.
Каленчук обернулся к девчатам, испуганно притихшим в углу.
— Вас, сучье племя, — выругался он, — на первый раз прощаем. Но если и дальше будете слушать большевистских агитаторов, пеняйте на себя и передайте всем: Отважный не забыл Качаки! А теперь — повернитесь к стене.
Сотник придвинул ногой табуретку, сел, с удовольствием рассматривая Иванцова и корреспондента. Они стояли рядом, лампа коптила, и лиц почти не было видно.
— Посвети! — приказал Каленчук Дмитру.
Парень поставил автомат, подкрутил фитиль. Стоял в двух шагах от корреспондента, отчетливо видел его высокий лоб, покрытый мелкими бисеринками пота, открытый рот с ровными белыми зубами и глаза, черные, круглые, неподвижные, в которых застыл то ли страх, то ли удивление. Корреспондент был почти ровесником Дмитру, немножко старше, и парень разглядывал его без враждебности, скорее с любопытством. Совсем забыл, что смотрит в глаза врагу, захотелось успокоить его, Дмитро даже сделал движение, чтобы подбодрить, и спохватился только в последний момент, услышав слова Каленчука.
Сотник сидел, покачивая сапогом.
— Не хотят ли паны–товарищи, — говорил он сладко, даже угодливо, — о чем–нибудь попросить? У нас суд справедливый, и мы не отказываем никому в последнем слове.
Дмитро не удержался и снова посмотрел на корреспондента. Тот закрыл глаза и сжал зубы, лицо побелело, лот струйками стекал по щекам.
— Стреляй же, — спокойно ответил Иванцов. — Чихать я хотел на тебя и на твой суд.
Каленчук взял со стола лампу.
— А ну, — приказал Он Дмитру, — заткни ему глотку!
Парень поднял автомат.
— Нет, я первый… — вдруг шагнул вперед Стецкив. — Дайте мне, душа горит.
Сотник еле заметным жестом остановил его.
— А может, я передумал! — произнес он с пафосом. — Может, я сегодня добрый…
У корреспондента дернулась губа.
— Жаль! — хрипло выдохнул он. — Жаль, что не увижу, как тебя будут расстреливать. А ты будешь ползать и просить пощады!
Каленчук так и застыл на месте.
— Стрел–ляйте… — наконец сказал он тихо, почти шепотом. — Стре–ляй–те же! — вдруг сорвался он на крик.
Дмитро беспомощно обернулся: ему ли? Увидел перекошенное лицо сотника, поймал хмурый взгляд Иванцова — и внезапно злость бросилась ему в голову. Такие, как Иванцов, подняли руку на его отца. Теперь он точно знал: седой не простит, не смилостивится. Он повернул автомат правее и нажал на спусковой крючок. Увидел, как пули прошили грудь Иванцова, легли очередью чуть наискось — от плеча через сердце, — но уже не мог остановиться, строчил и строчил, и пули били в стену. Кто–то ударил его по руке — совсем близко увидел лицо Грицка. Двинулся вперед и обо что–то споткнулся. Не сразу понял, что корреспондент уже мертв, потому что хотел поднять его, и опомнился только тогда, когда Стецкив грубо подтолкнул его в плечо к двери, где уже стоял Каленчук. Сотник что–то говорил, но Дмитро не понимал, что именно: перед глазами все еще стоял Иванцов, видел очередь, которая легла наискось, от плеча к сердцу, и дурманил какой–то тяжелый запах. От этого запаха закашлялся, оперся о стол, скорчился и безостановочно трясся — мелко–мелко — как в лихорадке.
— Мальчишка! — услышал над самым ухом густой бас Грицка. — Раскуксился…
Только после этого пришел в себя. В углу тихо причитали — девчата лежали закрыв головы руками; одна из них вдруг крикнула жалобно и испуганно.
Дмитро посмотрел под ноги. К сапогам подступала густая черная жидкость. Внезапно догадался, что одурманило его — кровь, — и отскочил как ужаленный. Его начало тошнить. Бросился к черному отверстию двери. Знал: еще секунда, и случится непоправимое, ужасное — что–то навалилось ему на плечи, не дает дышать, давит так, что немеют пальцы. Чуть не упал с крыльца и остановился, увидев Каленчука.
— Хорошо ты его… — похвалил тот, а Дмитро стоял, ловил ртом воздух и никак не мог отдышаться.
Миновали, оглядываясь, огороды и снова вошли в рожь. Шли быстро; пахло ночной свежестью и васильками. А может, это только казалось Дмитру…
Дом стоял у Мюнхенской магистрали, и Модест Сливинский, сидя на балконе, видел, как сновали по асфальту машины: тяжелые, крытые брезентом трехосные грузовики, джипы с солдатами и офицерами, солидные «мерседесы» и разнообразные американские «форды», «бьюики», «кадиллаки»… Пан Модест вздыхал: о хорошем автомобиле можно только мечтать. Да и куда, к черту, автомобиль, если даже сигареты стоят огромных денег и купить их можно только на черном рынке!
И все же Модест Сливинский был уверен: он будет иметь машину. Может, несколько позже, но будет иметь. Он уже начал атаку на пани Стеллу и с удовлетворением отметил, что она все меньше сердится, когда разговор заходит о преимуществах той или иной марки или когда пан Модест жалуется, что приходится добираться до Мюнхена в переполненном автобусе. Сливинский знал — Стелла и сама не против того, чтобы иметь автомобиль, но такой уж характер: ей трудно поставить подпись на чеке.
После того как они поженились и купили эту небольшую — в пять комнат — виллу под Мюнхеном, пан Модест с удивлением заметил метаморфозу в характере супруги. Стелла распорядилась перекопать цветник и засадила полсада — где только можно было — помидорами, картофелем и репой. Больше того, сама («Боже мой, — вздыхал пан Модест, — что случилось с изнеженной пани Стеллой?!») в затрапезном халате с увлечением копалась на грядках, снова и снова заводила разговор о стоимости килограмма огурцов, о навозе и прочих делах. Когда же однажды Сливинский предложил ей «проветриться» в Мюнхене, любимая жена быстро подсчитала, во сколько это обойдется, и пану Модесту пришлось капитулировать.