Чемодан пана Воробкевича. Мост. Фальшивый талисман
Шрифт:
— Две пули, — пояснил Пашка. Посмотрел на Дороша: — Да и тебя ранило!
— У меня все в порядке, — успокоил его лейтенант. Склонился над Цимбалюком: — Ваня, слышишь меня?
Рядом сел Котлубай. Положил сержанту руку на лоб.
— Ничего, — сказал он бодро, — еще поживем, друже!
Котлубай вынул нож и разрезал у лейтенанта рукав.
— Ого! — воскликнул он. — Осколок не малый, но, кажется, кость не задел.
— Какой осколок? — не сразу понял Дорош.
— Возле тебя взорвалась граната.
— А я и не услышал.
— Такое бывает, — подтвердил Котлубай. Он разорвал
Глядя, как намокает кровью бинт, Дорош думал: как хорошо, что он прикрыл голову руками…
— Мы положили четверых! — Дубинский кончил перевязывать Цимбалюка, достал сигарету и закурил. — А вы скольких?
Дорош начал считать: сперва этих двоих — «гитлера» и розовощекого… Потом он сбил еще одного, покатившегося по склону…
— Пятерых! — сказал у него за спиной Сугубчик. — Лейтенант двоих, двоих старшина… И один пришелся на мою долю.
Дубинский бросил окурок.
— С чем и поздравляю! — Сказал так, что трудно было понять, иронизирует он или правда радуется успеху товарища. А может, это только показалось Дорошу, потому что Пашка, снова опустившись на колени перед Цимбалюком, вытер ему платком лицо. — Потерпи, Ваня, сейчас полегчает, — прошептал он. Обернулся к Дорошу: — Последний фриц… Он не давал мне пошевельнуться, вот Иван и вызвал огонь на себя. Пока я сбил немца, он успел попасть в Ваню.
Дорош вытащил пробку из фляги, приложил ее к губам Цимбалюка. Почему–то казалось, что Иван сразу начнет пить и придет в себя, но вода стекала по щекам, и лейтенант понял, как тяжело ранен Цимбалюк. Может быть, ему осталось жить считанные часы или даже минуты, и эта боязнь пробудила в Дороше его прежнюю энергию, напомнила, что он тут командир и от его приказов зависит дальнейшая судьба разведчиков. Стало стыдно за минутную растерянность, может быть, никто и не заметил, но достаточно того, что он сам ощутил ее.
Дорош снял с себя плащ, расстелил рядом с Иваном. Котлубай сразу понял, чего хочет лейтенант. Они положили Цимбалюка на плащ, подняли все вчетвером и двинулись, ибо должны идти дальше, что бы ни случилось.
Теперь впереди шли Котлубай и Дубинский. Почти бежали — следовало как можно скорее добраться до леса, — в селе, наверное, услышали выстрелы и подняли тревогу.
Дорош уставился в мокрую спину Котлубая, смотрел, как в такт шагам шевелятся лопатки старшины, и это почему–то помогало ему терпеть боль в руке, которая все усиливалась и немного туманила голову. Но скоро Дорош понял, что боль в левой руке ничего не стоит по сравнению с усталостью правой; лейтенант все крепче стискивал уголок плаща, боясь выпустить. Ребята помогали себе левыми, он же не мог. Надо бы остановиться и дать отдохнуть правой руке, но это означало задержку, а Дорош знал, чего может стоить хотя бы пятиминутный отдых.
Когда терпеть стало совсем невмоготу, он начал смотреть на Цимбалюка. Ивану приходилось куда хуже, он еще не пришел в сознание — стонал, и голова его мертвенно покачивалась.
Видно, Котлубай, оглянувшись, что–то прочитал на лице лейтенанта, потому что скомандовал привал, сославшись на усталость. Дорош знал, что Котлубай не устал и не мог устать — невысокого роста, он был жилистый и крепкий, как никто из них.
Лейтенант
Их опасения оказались ненапрасными: только двинулись, как услышали далекий грохот и поняли, что по проселку, лежавшему впереди, приближаются мотоциклисты.
До дороги оставалось немного — она проходила почти по опушке, — разведчики прибавили шагу и успели проскочить проселок раньше гитлеровцев. Только они углубились в лес, как из–за поворота выскочил первый мотоцикл с коляской. Разведчики залегли в кустах, на всякий случай приготовились к бою, хотя и не сомневались, что немцы, проскочат мимо.
Неожиданно первый мотоцикл остановился, за ним еще четыре — на каждом по двое вооруженных эсэсовцев.
Солдат из передней машины, обернувшись к остальным, что–то сказал — расслышать слова за грохотом моторов было невозможно. Наверное, те, к кому он обращался, тоже ничего не слышали, потому что эсэсовец вылез из коляски и показал пальцем на песок.
Мотоцикл остановился именно там, где разведчики переходили дорогу, и они поняли, что гитлеровец заметил их следы. Но другие эсэсовцы не разделяли энтузиазма своего товарища. Один из них даже махнул рукой, чтобы ехали, но гитлеровец заупрямился. Низко нагнувшись к земле, будто вынюхивая следы, начал углубляться в лес — шел навстречу верной смерти, ибо Дубинский уже и автомат поднял. Но эсэсовцу было суждено еще пожить: то ли испугался леса, то ли убедился в тщетности своих поисков — постоял немного, осматриваясь, и повернул назад. Сев в коляску, все–таки выпустил длинную очередь по подлеску, и мотоцикл сразу двинулся, за ним — остальные. Когда мотоциклисты исчезли за поворотом, Дубинский заправил под пилотку белесые, будто обесцвеченные перекисью водорода, кудри, его веснушчатое лицо расплылось в улыбке.
— Этот эсэс — страшный нахал! — Взвесил автомат на ладони: — Еще бы два шага, и я бы точно не выдержал…
— Странно, как он не услышал стона Ивана? — поднялся с травы Дорош.
Котлубай пояснил:
— В таком грохоте и сам себя не услышишь. Начадили своими керосинками… Да уж недолго им ездить…
Сугубчик стряхнул с плаща воду:
— До реки десять километров, там блицдрап, а тут — будто век собираются сидеть…
Вдруг в ясных глазах юноши Котлубай увидел радость. Проследив направление его взгляда и встретившись глазами с Цимбалюком, торопливо опустился на землю возле сержанта.
— Ну, Ваня, — сказал он бодро, — вот ты и оклемался. Завтра доберемся до своих, отправим тебя в госпиталь, подлечишься…
Цимбалюк смотрел мимо него — слышал или нет, понять было трудно, — смотрел немигающим взглядом, словно заметил на сером, дождливом небе нечто страшно интересное. Потом улыбнулся и небрежно ответил, будто речь шла о какой–то мелочи:
— Умру я сейчас, ребята, и не надо мне зубы заговаривать… Чувствую, что умру, не хочется умирать, да что поделаешь… Тот фриц оказался проворнее… Ты, Володя, знаешь, кому написать… и что… — тихо вздохнул, закрыл глаза, словно и правда собрался умирать. Лицо его мгновенно приобрело скорбное выражение, по нему начала разливаться бледность.