Черемша
Шрифт:
На душе было легко, покойно-радостно и немножко стыдно, словно она сделала нелёгкое, очень необходимое дело, не совсем честно сделала, обманув кого-то при этом. Может быть, даже самое себя…
Один из котов Ипатьевны всё время крутился рядом, тёрся о ногу, щекотал икры вздыбленным хвостом, игриво кусал суконные казённые тапочки. Экий варнак! — подумала Фроська. — Противный, а ласковый. Надо будет завтра разглядеть, какой он из себя, да кличку спросить у Ипатьевны.
Утром, собираясь на работу, Фроська долго не могла найти свои кержацкие бутылы. Видать,
Глава 9
Вахрамеев к Кержацкой Пади подбирался давно, крепкий был орешек, с ходу не раскусишь, не угрызешь. С переселением он явно затянул, хотя решение на этот счёт состоялось ещё в прошлом году.
Кержацкая Падь — проросток Черемши, давнее её корневище. Тут первое семя проклюнулось, тут когда-то легли бревенчатые венцы первого кержацкого сруба. Именно здесь свил своё гнездо Троеглазовский раскольничий скит, пришедший с низовьев Бухтармы, а уж потом, много позднее, появилось Приречье, понаехали скобари-переселенцы, прилепилось и новое название — Черемша.
Даже стройка с её адскими машинами, сотнями пришлых рабочих, корёживших заповедную "Адамову землю", не очень-то встряхнула Кержацкую Падь, может быть, только потревожила столетнюю медвежью спячку. Десятка три парней да с дюжину девок ушли-таки на строительство, соблазнились новой жизнью, "кином, вином да табаком", как говаривали-брюзжали старики.
Падь жила жизнью последней осаждённой крепости, у которой уже качались башни и бастионы, опасливо трещали бронированные ворота: новое неудержимо напирало со всех сторон.
Честно говоря, Вахрамеев побаивался Пади. Он вон даже на Авдотьиной пустыни обжёгся. Из райисполкома прислали письмо (нажаловались!), в котором председателя журили и советовали впредь действовать осмотрительнее, "не преследовать граждан за религиозные убеждения". Рекомендовали также хорошенько изучить проект новой Конституции он будет скоро опубликован в печати. Самому изучить и людям растолковать как следует.
Да, времена меняются. Помнится, военком эскадрона инструктировал их перед увольнением в запас: "Идите вперёд смело и решительно, если надо, действуйте напролом. Помните: революция продолжается!"
Нет, с кержаками напролом не выйдет, настырный и завзятый народ. Потому и начинать приходилось издалека — с углежогов.
Артельщики-углежоги изумили Вахрамеева: ни дать ни взять лесные черти, чумазые, прокопчённые, пропахшие древесным дымом и горелой смолой. Они показывали ему чадящие, заваленные землёй угольные ямы, в которых тлели сухие брёвна, объясняли хитрости своего непростого дела, как запаливать и какой держать огонь, с какого боку ловить ветер-свежак и какая должна быть окончательная кондиция готового уголька.
Кузнечный
"Упрелую", готовую яму бригадир Устин Троеглазов определял по дыму: шумно тянул в огромные, заросшие седой щетиной ноздри, перекрестясь, говорил: "Эта сподобилась!" — и выпивал по такому случаю стакан картофельного самогону.
Ямы горели-"шаили" подолгу, днями, неделями, смотря какие брёвна и для какой надобности уголь. Артельщики не бездельничали, ладили берестяную утварь, туеса, котомки, ковши, плошки, короба. Теперь, когда после первых громов таёжное лето брало разбег и берёза, отогнав соки, бурно шла в лист, — наступало самое время "берестяного свежевания". Береста шелушилась легко, стоило лишь сделать топором продольные насечки. И чулком тоже шла сподобисто: надо только хорошенько обстукать обушком вокруг спиленного ствола, обрезать по кругу, и готов тебе логушок для медовухи — приделывай днище.
Устинова продукция славилась в Черемше: ёмкая, ладная, украшенная узорами, которые он чеканил на бересте кренями-штампами, изготовленными из каменно-твёрдых вересковых корней. Берестяная посуда у кержачек нарасхват — ничего не прокиснет в ней, не проквасится, в любую жару родниковая вода стылой остаётся.
До поздней ночи пробыл Вахрамеев у углежогов (там и заночевал), просидел подле Устинова пенька, на котором тот обстукивал, обрезал, изукрашивал берестяные листы, хитростно выпучивал, тачал к ним осиновые плашки — донышки. Уж больно рукодельным был мастер. Казалось, непонятная чародейная сила пряталась в его корявых толстых пальцах, похожих на сучья столетней пихты.
Разговор у них шёл осторожный, неторопливый, с оглядкой, с долгими паузами-отсидками. Будто оба они с разных сторон подбирались к токующему глухарю, часто затаивались, боясь обнаружить друг друга, а ещё пуще боясь спугнуть того самого глухаря. Насчёт свадебной драки председатель упомянул только для затравки (он и начал с этого: приехал, мол, разобраться). А потом стал исподволь прощупывать про Кержацкую Падь. Дядька Устин был в общине давно отрезанным ломтём, но там с ним считались, и авторитетом он пользовался непререкаемым.
Молчаливым, трудным на раскачку оказался артельный бригадир, но кое-что всё-таки рассказал. И весьма существенное.
Однако и после этого Вахрамеев не сразу поехал в Кержацкую Падь. Подождал несколько дней, навёл справки, посоветовался с парторгом Денисовым. А когда пришли газеты с проектом новой Конституции, сразу сообразил: теперь в самый раз! Причина веская поговорить с народом, да заодно растолковать мужикам-старообрядцам, какие они теперь есть граждане, что им даётся-полагается и что от них обязательно требуется. По Главному закону.