Черемша
Шрифт:
— Мой, — обернулся Вахрамеев. — Пускай остаётся. Он чужого не подпустит. Ну, ты идёшь, что ли?
— Та иду…
Мужики сидели у начатого нового сруба на штабеле ошкуренных брёвен, сидели рядочками: внизу — один ряд, потом второй и выше — третий. Как есть собрались сфотографироваться на добрую артельную память.
Начальственным гостям вынесли из избы скамейку и столик — лёгкий, кухонный, ножки врастопырку. Вахрамеев накрыл его куском красной бязи, который всегда держал в полевой сумке в качестве походной скатерти для собраний и заседаний.
Сидели, играли
А ведь кто-то из них прошлым летом стрелял в него на Хавроньином увале — там вокруг покосы только ихние, кержацкие, других нет. Пуля срезала ветку прямо над головой. Промаха не было — просто предупреждали, такие, как эти, не промахиваются.
Низкорослый Слетко, нервничая, дрыгал ботинками — ноги со скамейки не доставали до земли. Вахрамеев незаметно ткнул в бок: уймись, смотрят же на тебя!
"Починай! — шёпотом огрызнулся механик. — Якого биса тянешь?"
Начинать ещё нельзя: не было главного. Не было пока деда Авксентия — патриарха кержацкого рода, и ещё кое-кого из местной иерархии, которой принадлежит решающее слово.
Минут через пять появился, наконец, дед, тыча посохом мураву. Прищуренно огляделся, перекрестил братию на брёвнах, помедлил — и президиум тоже: Ему освободили место в середине первого ряда. А ещё через минуту, запыхавшись, прибежал и тот, кого, собственно, ожидали — Савватей Клинычев (Устин-углежог предупреждал, что Савва — третий по рангу в общине, но первый по влиянию и весу).
— Заметушился, забегался, простите, христа ради! — Савва сбросил с головы войлочную шляпу-пирожок, порылся за пазухой, достал оттуда вчетверо свёрнутую газету. — Вот Афонька-пострелёнок принёс, на почту бегал по моему указу. Радость-то какая, мужики! — он потряс газетой над головой, развернул её и положил-припечатал на красную скатерть. — Праздник у нас великий, братья-товарищи: Конституция объявлена! Мы теперь с вами как есть свободные равноправные граждане. Все права нам дадены! Слава те господи, сподобились мы милости великой, снизошли на нас благости твоя! Слава те!
Сверкая лысиной, Клинычев, оборотясь к президиуму, стал отбивать земные поклоны, за ним поднялись мужики на брёвнах, забормотали, истово крестясь и тряся бородищами.
— Кончай трёп, Клинычев! — шагнув со скамейки и крепко взяв за локоть кержацкого старосту, тихо сказал Вахрамеев. — Слышишь, кончай.
— Погоди, председатель. Сядь, не гоношись… Я ещё не всё сказал.
Он опять выскочил на середину и, размахивая войлочной ермолкой, голосом наторевшего проповедника принялся хвалить и возносить советскую власть, истинно и всенепременно народную, рабочую и крестьянскую, которая, будто матерь родная, заботится и пекется о благе мужицком, о процветании и вознесении отечества нашего… Слава власти народной, слава вождю великому, многие лета, многие лета…
Умел говорить плешивый Савватей, умел поиграть душевностью —
— Во даёт! — вполголоса сказал Павло. — Як тот Гришка Распутин. Шоб ты сказился, змей Горынич.
— Тихо! — цикнул Вахрамеев. — Молчи и слушай, всё идёт как надо.
Кержаки аплодировали гулко, будто стучали в деревянные колотушки. А на лицах — никакого выражения, да и не видно лиц: одни холёные бороды. Постричь бы их, паразитов, злорадно подумал Вахрамеев, привести сюда парикмахера и оголить всех под машинку, как новобранцев.
Он отложил мятую клинычевскую газету в сторону, а из сумки достал свою — свежую "Правду". И сказал:
— Верно говорит Савватей: вот здесь в проекте Конституция про все ваши права подробно написано. Я зачитаю, — Вахрамеев стал читать газету, временами делая паузы, чтобы проверить, как слушают. Слушали внимательно. — Ну вот, мужики. Чтобы не подумали вы, что права эти вам всем на тарелочке подносятся, вроде святого дара, так я теперь прочитаю и о ваших обязанностях. Слушайте.
И это прослушали в полной тишине, заинтересованно и серьёзно. Тогда Вахрамеев объявил:
— Ежели вопросов нет, давайте выступать. Стесняться некого — здесь все свои.
— А нашто выступать-то? — простодушно улыбнулся Клинычев. — Выступают — это когда против. Как, к примеру, на войну выступают. А мы все согласные. Вот коли поговорить, обкумекать — завсегда с нашим удовольствием.
— Ну что ж, говорите. Кто желает первым?
Однако мужики молчали, и молчание это было красноречивым: дескать, пришёл сюда, так сам и говори, а мы посидим да послушаем.
Ещё в самом начале разглядел Вахрамеев в верхнем раду на брёвнах Егорку Савушкина — когда-то вместе учились в Шагалихинской школе, даже дружбу водили. Потом Егорка ушёл с отцом в тайгу белковать, а Вахрамеева призвали в армию. Теперь Егорка заматерел, раздался в плечах, обзавёлся кудрявой бородкой. Вахрамеев сделал ему знак: может, дать слово? Тот не шелохнулся, не моргнул и глазом: мол, знать тебя не знак), ведать не ведаю.
Молчание затягивалось. Павло Слетко опять стал раздражённо дрыгать ногой, а тут ещё к пряслу подошёл бычок-сеголеток и принялся чесать бока о жердину, слышно было, как он пыхтел от удовольствия.
— Так что же, товарищи? Может, будут критические замечания по проекту? Или предложения, поправки? Вы все имеете право голоса. Высказывайтесь.
Наконец, кряхтя, поднялся старец Авксентий. Сперва прогнал бычка, огрел его посохом, потом сказал:
— Ты, Кольша, тары-бары не разводи. Говори, зачем пришёл? Ежели опять на переселение нас тянуть, так тебе сказано было: не поедем. Не мы вашей плотине мешаем, а она нам поперёк пути стала. Вот оно как. А может, ты опять за людями явился? Так силком не имеешь права. Сам же читал: советская власть есть рабоче-крестьянская власть. Стало быть, ты крестьянина не замай — он тоже власть.