Череп под кожей

Джеймс Филлис Дороти

Она собиралась добавить: «И мне нужен ты, любимый. Все больше и больше. И так будет всегда», – но подняла глаза и увидела его лицо.

Не то чтобы это выражение было ей незнакомо – сочетание стыда, раздражения и возмущения. Она видела его и раньше. В конце концов, так они и жили: уверенно и радостно строили планы и отменяли их в последнюю минуту. Но никогда еще это не было для нее так важно. Слезы навернулись ей на глаза. Она твердила себе, что должна сохранять спокойствие и срываться нельзя, но когда смогла заговорить, нотки горького упрека в ее голосе были слышны даже ей. И она заметила, как пристыженное выражение на лице его уступило место воинственному.

– Ты не можешь так со мной поступить! Не можешь! Ты обещал! И я сказала Клариссе, что приеду со спутником. Мы же обо всем договорились.

– Я знаю, прости меня. Но за завтраком позвонил отец Стеллы и сказал, что приедет на выходные. Я должен быть там. Я же рассказывал тебе, какой он. Он был недоволен тем, что я бросил работу учителя. Мы никогда

не ладили. Он думает, я ее недооцениваю. Ты знаешь, как родители носятся с единственными детьми. Он не порадуется, если узнает, что я уехал на три выходных и оставил ее с детьми одну. И не поверит, что я отправился на распродажу книг. Думаю, даже Стелла в это не поверит.

Так вот оно что. К ним едет папочка. Папочка, который оплачивает учебу близнецов, предоставляет машину, финансирует ежегодный отпуск и все предметы роскоши, которые превратились в предметы первой необходимости. Папочка, имеющий свои собственные виды на зятя.

Она произнесла, едва не плача:

– Что подумает Кларисса?

– Скорее вопрос в том, что она подумала бы, если бы я приехал. Она знает, что я женат. Ты ведь наверняка об этом проболталась. Разве она не удивилась бы, что мы приехали вместе? Мы ведь не могли бы остановиться в одной комнате или что-то в этом роде.

– Под этим, полагаю, ты подразумеваешь, что мы не могли бы вместе спать. Почему нет? Кларисса отнюдь не образец добродетели, и я не думаю, что Эмброуз Горриндж шныряет по коридорам ночью и проверяет, у себя ли его гости.

– Дело не в этом, – пробормотал он. – Я уже объяснил. Все упирается в отца Стеллы.

– Но этот уик-энд мог бы освободить тебя от него и от нее. Я думала, мы поговорим с Клариссой, расскажем ей о магазине, попросим о помощи. Вот почему я так напрашивалась на приглашение. В конце концов, треть ее денег отойдет мне, если она умрет, не родив наследника. Все это прописано в дядином завещании. Ничего с ней не случится, если она расстанется с некой суммой в тот момент, когда деньги нужны мне больше всего. К тому же речь пойдет о том, чтобы взять их в долг.

Она с трудом отвела глаза, чтобы не видеть, как его лицо озарила надежда. Потом она угасла, и Колин мрачно произнес:

– Я не могу просить деньги у женщины.

– Тебе и не придется. Просить буду я. Я подумала, что познакомлю вас и ты ей понравишься. Она увидит тебя в наилучших возможных обстоятельствах. Потом, когда подвернется подходящий момент, я поговорю с ней. Нам стоит попытаться, милый. Даже двадцать тысяч могут сыграть большую роль.

– А что ты получишь, если она умрет?

– Точно не знаю. Около восьмидесяти тысяч, я думаю. Возможно, больше.

Колин отвернулся.

– Примерно столько нам и понадобится, если я соберусь уйти от Стеллы и получить развод. Но Кларисса не станет умирать ради нашего удобства. Двадцать тысяч всего лишь спасут магазин, не больше. С какой стати ей расставаться с такой суммой? Любой человек, который хоть немного разбирается в финансах, сразу все поймет и не захочет бросать деньги на ветер. Это бесполезно. Я не смогу приехать в эти выходные.

Над ними скрипнула половица. В магазин кто-то вошел. Колин быстро произнес, исполненный чувства благодарности к своему спасителю:

– Похоже, у нас покупатель. Послушай, я закроюсь в пять, и если все будет тихо, помогу тебе здесь. Вместе мы как-нибудь наведем порядок.

Когда он исчез, Роума подошла к окну и уставилась на улицу. Она стояла прямо, вцепившись в раковину так, что побелели костяшки пальцев, и с отсутствующим видом смотрела поверх перил и стены цокольного этажа с отслаивающейся штукатуркой туда, где смешивались и дрожали красные, зеленые и желтые пятна на прилавке фруктовой лавки на другой стороне улицы. Время от времени кто-то проходил, звучали голоса, узкая улочка на мгновение оживала. А безмолвная фигура у окна так и стояла без движения. Потом она вздохнула. Напряженные плечи расслабились, пальцы разжались. Она взяла гравюру с сушильной доски и принялась разглядывать ее, как в первый раз. Потом открыла сумку и аккуратно положила находку внутрь.

Глава шестая

Саймон Лессинг стоял у открытого окна кабинета в школе Мелхерст и смотрел на широкие газоны, где среди конских каштанов и лип медленно текла река. В руках он держал еще не распечатанное письмо от Клариссы, которое принесли с утренней почтой. Тогда у него был повод не вскрывать его – он собирался на практические занятия, а потом на семинар для шестиклассников [11] . Он сказал себе, что письмо подождет до перемены. Но прошло утро и настало время обеда. Меньше чем через пять минут зазвонит звонок. Он не может откладывать это до бесконечности. Это глупо и унизительно – трястись от ужаса, как первоклассник в ожидании нотаций учителя, и осознавать: как бы ты ни тянул время, момент истины рано или поздно настанет.

11

В Великобритании шестым классом именуют последние два, а иногда три класса в привилегированной частной средней школе и в классической школе, где учащиеся занимаются на каком-либо отделении, специализируясь в определенной области.

Он

подождет, пока зазвонит звонок, а потом прочитает письмо, быстро и без эмоций, думая об обеде. По крайней мере он сможет сделать это спокойно.

Переходя в среднюю школу, каждый мальчик в Мелхерсте получал собственный кабинет. Соблюдение дневной тишины и неприкосновенность личного пространства входили в число наиболее прогрессивных принципов обучения, установленных чрезвычайно религиозным основателем школы еще в семнадцатом веке. И главным образом из-за того, что сама школа располагалась почти в монастырских стенах, ей удалось продержаться целых три века, в течение которых модные тенденции в образовании постоянно менялись. Именно это Саймон ценил в Мелхерсте больше всего. Такова была одна из привилегий, которые давало покровительство Клариссы и ее деньги. Ни она, ни сэр Джордж никогда и не помышляли о том, чтобы выбрать для него другую школу, и в Мелхерсте без труда нашли место для пасынка одного из наиболее выдающихся выпускников. В девизе школы, написанном на греческом языке в противовес более привычной латыни, превозносилась добродетель умеренности. И, следуя заветам святого Феогния, школа оставалась умеренно известной, умеренно дорогой и умеренно успешной. Никакая другая школа не подошла бы ему лучше. Он осознавал, что ее традиции и зачастую странные ритуалы, которые он быстро освоил и старательно исполнял, были призваны как охладить пыл чрезмерно увлеченных натур, так и усилить ощущение принадлежности к коллективу. Его присутствие терпели и не сильно докучали ему, а большего он и не желал. Даже его таланты как нельзя более соответствовали традициям школы, которая, вероятно из-за сильной личной неприязни директора к господину Арнольду из школы Рагби, еще в девятнадцатом веке отказалась от мускулистого христианства [12] и развития командного духа и обратилась к англиканству и культу эксцентричности. Зато здесь хорошо преподавали музыку: два школьных оркестра славились на всю страну. А к плаванию – единственному виду физической активности, в котором он добился высот, – в школе относились вполне благосклонно. По сравнению с общеобразовательной школой Норман-Пагворт Мелхерст казался обителью культуры и порядка. В Пагворте он чувствовал себя как путешественник без разговорника в чужой стране, где царит беззаконие и анархия, а язык и обычаи, необычайно грубые, как и земля, на которой они выросли, ужасают своей непостижимостью. Возможный отъезд из Мелхерста и возвращение в старую школу были самым страшным его кошмаром с тех пор, как он почувствовал, что их отношения с Клариссой ухудшились.

12

Течение христианства, сторонники которого утверждали, что насилие вполне оправданно, когда речь идет о защите христианских ценностей.

Какое странное сочетание страха и благодарности! Благодарность была искренней. Он жалел только о том, что не мог испытывать ее так, как следовало бы, – с теплотой и благословенным спокойствием, а не гнетущим ощущением скованности обязательствами и чувством вины. Чувство вины было хуже всего. Когда оно становилось невыносимым, он пытался избавиться от него, обращаясь к логике. Было нелепо чувствовать себя виноватым, нелепо и неуместно даже чувствовать себя так, словно он чем-то ей обязан. В конце концов Кларисса сама была кое в чем виновата. Именно она разрушила брак его родителей, завлекла отца, способствовала тому, что его мать умерла от горя, оставила его, сироту, в доме дяди наедине с неудобством, вульгарностью и удушающей скукой. Именно Кларисса, а не он, должна была испытывать чувство вины. Но стоило этой мысли предательски заползти ему в голову, как чувство долга начинало разъедать его еще сильнее. Он был стольким ей обязан! Проблема была в том, что все об этом знали. Сэр Джордж, который редко бывал здесь, всякий раз всем своим видом безмолвно напоминал ему о качествах настоящего мужчины, которыми сам Саймон, как ему казалось, похвастаться не мог. Иногда у него возникало ощущение, что супруг Клариссы вроде бы расположен к нему, и ему всегда хотелось это проверить, но не хватало смелости. Однако чаще он думал, что сэр Джордж никогда не одобрял решения Клариссы взять его под опеку и наедине они обменивались фразами вроде: «Я же говорил тебе. Я тебя предупреждал». Мисс Толгарт все знала – Толли, которой он не отваживался смотреть в глаза, ибо боялся наткнуться на один из тех критических взглядов, в которых, как ему казалось, сквозили неприязнь, негодование и презрение. Кларисса тоже все знала и просчитала до самого последнего пенни. Он все явственнее ощущал, что она раскаивается в собственном благородстве, которое сначала привлекало ее своей новизной. Ей нравилось, что она сделала широкий жест, исключительно театральный во всей своей эксцентричности. Зато теперь на ее шее висел странный прыщавый юнец, который не умел держать себя в кругу ее друзей, в придачу к этому на нее легли школьные счета, организация каникул, визиты к зубному и все другие проблемы материнства без сопряженных с ним радостей. Он чувствовал, что она ждет от него чего-то, но не мог ни понять этого, ни дать ей что-то взамен – что-то пусть неопределенное, но ощутимое. И он чувствовал, что в один прекрасный день она потребует этого от него со всей настойчивостью сборщика налогов.