Череп под кожей

Джеймс Филлис Дороти

– Замок Корси.

– Это Горриндж, Мунтер. Я звоню из Лондона. Я все-таки понял, что успею на поезд, который уходит в два тридцать. Буду на пристани в четыре сорок.

– Очень хорошо, сэр. Я дам соответствующие указания Олдфилду.

– Все в порядке, Мунтер?

– Вполне, сэр. Сегодняшнюю генеральную репетицию едва ли можно назвать успешной, но, насколько я понимаю, сами актеры остались довольны.

– А освещение в удовлетворительном состоянии?

– Да, сэр. Если можно так выразиться, в труппе больше талантливых электриков-любителей, чем актеров.

– А миссис Мунтер? Вам удалось пригласить кого-то ей в помощь на субботу?

– Не совсем. Две девушки из города не смогут приехать, но миссис Чемберз привезет внучку. Я поговорил

с девушкой, и у меня сложилось впечатление, что она очень положительно настроена, хоть и неопытна. Если гастроли на Корси станут ежегодными, сэр, возможно, нам придется задуматься о том, чтобы привлекать новых работников, по крайней мере на одну неделю в течение года.

– Не думаю, что вам либо миссис Мунтер надо полагать, что труппа будет гастролировать у нас каждый год, – спокойно произнес Горриндж. – Если вам так уж необходимо распланировать все на двенадцать месяцев вперед, то целесообразнее считать, что это последнее выступление леди Ральстон на Корси.

– Благодарю вас, сэр. Должен сообщить, что леди Ральстон звонила. Сэр Джордж должен принять участие в одной встрече, так что он вряд ли приедет раньше вечера субботы, а может, появится даже после представления. Отсутствие супруга и одиночество леди Ральстон собирается компенсировать, пригласив секретаря и компаньонку, некую мисс Корделию Грей. Та приедет вместе с остальными в пятницу утром. Леди Ральстон, похоже, подумала, что вовсе не обязательно обсуждать это лично с вами. – В голосе Мунтера даже по телефону явно слышалось неодобрение, как и тщательно контролируемая ирония. Он безошибочно определял, как далеко может зайти, и поскольку его завуалированное негодование никогда не обрушивалось на работодателя, Горриндж потакал ему. Человек, особенно слуга, имел право на проявление строптивости в ознаменование уважения к самому себе. Горриндж с самого начала отметил, что поведение Мунтера напоминало ему выходки литературных героев Дживса и его почти тезки Бунтера, гранича с пародией, когда их тщательно выстроенные планы хоть немного менялись. Когда Кларисса приезжала в замок, он начинал вести себя почти возмутительно и совсем по-бунтарски. Горриндж с удовольствием наблюдал за странностями слуги, отмечая, насколько его экстравагантная внешность не соответствует его поведению, нисколько не интересовался его прошлым и едва ли задавался вопросом, существовал ли настоящий Мунтер и если да, то какой он.

Он услышал, как Мунтер сказал:

– Я думаю, мисс Грей может разместиться в комнате Моргана, если вы согласны.

– Это хорошая идея. А если сэр Джордж приедет в субботу вечером, он сможет устроиться в зале memento mori. Солдат не должен бояться смерти. Нам что-то известно о мисс Грей?

– Молодая девушка, насколько я понимаю. Полагаю, она будет есть вместе со всеми в обеденном зале.

– Разумеется.

Что бы ни задумала Кларисса, это по крайней мере позволит выровнять число гостей за столом. Но мысль о том, что Кларисса собирается приехать с секретарем-компаньонкой, да еще к тому же женщиной, заинтриговала его. Он надеялся, что ее появление не усложнит предстоящие выходные еще больше.

– До свидания, Мунтер.

– До свидания, сэр.

Вернувшись в кабинет, Гаскин обнаружил, что его посетитель с задумчивым видом сидит и держит мраморную руку, и невольно содрогнулся. Горриндж положил изваяние на подушечку и уставился на Гаскина, который, отыскав маленькую картонную коробку, принялся выстилать ее изнутри оберточной бумагой.

– Вам она не нравится? – спросил он.

Гаскин мог позволить себе говорить откровенно. Рука была продана, а мистер Горриндж никогда не отказывался от покупки, когда цену уже обсудили. Он опустил руку в коробочку, стараясь касаться не ее, а только подушечки.

– Не могу сказать, что мне жаль с ней расставаться. Мне в целом симпатичны фарфоровые модели человеческих рук, которые так нравились людям Викторианской эпохи и использовались как подставки для колец. На прошлой неделе ко мне поступил один прекрасный образец,

но манжета вокруг запястья оказалась со сколом. Вам бы это не понравилось. Но детская ручка! Да еще «отрезанная» таким образом! Я считаю, это омерзительно, возможно даже – попахивает извращением. Это мои личные чувства к этому объекту. Вы знаете, какой я человек. Такая вещь навевает мысли о смерти.

Горриндж бросил последний взгляд на броши, прежде чем их завернули и положили в коробку.

– Но такие ассоциации не настолько обоснованны, как в случае с драгоценностями и чепцом вдовы. Я согласен с вами. Сомневаюсь, что это «похоронное» изваяние.

Гаскин уверенно сказал:

– Тут дело в другом. Эти вещи меня не беспокоят, как и другие ритуальные принадлежности. Но с рукой все иначе. По правде говоря, я невзлюбил ее, как только она попала в магазин. Всякий раз, когда я смотрел на нее, у меня кровь стыла в жилах.

Горриндж улыбнулся.

– Я должен провести эксперимент над моими гостями и понаблюдать, как они отреагируют. В следующие выходные на Корси будут играть «Герцогиню Амальфи». Если бы это было изваяние мужской руки в натуральную величину, мы могли бы использовать его в качестве реквизита. Но, даже пребывая в полном отчаянии, герцогиня едва ли могла бы спутать ее с рукой мертвого Антонио.

Эта аллюзия не тронула Гаскина, который никогда не читал Уэбстера.

– И в самом деле нет, сэр, – пробормотал он и улыбнулся своей хитрой, льстивой улыбкой.

Через пять минут он наконец проводил клиента и поздравил себя, преждевременно уверившись (ибо, несмотря на взлелеянную в себе чувствительность, он никогда не был провидцем), что никогда больше не увидит руку давно умершей принцессы.

Глава четвертая

Менее чем в двух милях от того места, в кабинете врача на Харли-стрит, Айво Уиттингем, свесив ноги с кушетки, наблюдал, как доктор Крэнтли-Мэзерс шаркающей походкой возвращается к столу. На докторе, как всегда, был старый, но хорошо сшитый костюм в тонкую полоску. Ни один больничный атрибут, такой как белый халат, никогда не вторгался на территорию его кабинета. Да и сам кабинет с аксминстерским ковром, эдвардианским письменным столом со снимками внуков сэра Джеймса и его выдающихся пациентов в серебряных рамах, фотографиями со спортивных состязаний и портретом некоего явно процветающего предка, который взирал на них с резной каминной полки из мрамора, явно преисполненный гордости за это заведение, больше походил на обиталище ученого, нежели врача. К тому же здесь без особого усердия следили за чистотой, препятствующей распространению инфекций. Однако, как подозревал Уиттингем, бактериям могло бы хватить ума спрятаться в другом месте, а не в кресле с добротной обивкой, где пациенты сэра Джеймса сидели в ожидании консультации. Даже кушетка не выглядела как больничная койка: обитая коричневой кожей, с элегантными ножками, она навевала мысли о библиотечных лестницах восемнадцатого века. Видимо, предполагалось, что если кто-то из пациентов сэра Джеймса и выкажет причуду, пожелав раздеться, это никоим образом не будет связано с состоянием его здоровья.

Врач оторвался от книжечки с бланками рецептов и спросил:

– Селезенка вас сильно беспокоит?

– Учитывая, что она весит двадцать фунтов и я выгляжу и чувствую себя как кривобокая беременная женщина, то да, можно сказать, беспокоит.

– Возможно, через какое-то время вам станет лучше. Но не сразу. Посмотрим через месяц.

Уиттингем зашел за раскрашенную восточную ширму – позади нее на стуле была сложена его одежда – и принялся натягивать штаны на огромный живот. Он подумал: это все равно что таскать за собой свою смерть, чувствуя, как она растягивает его мышцы словно зародыш демона, который никогда не шевелится. Он напоминает о себе тяжестью мертвого груза, уродством, которое он видит в зеркале всякий раз, когда принимает ванну и задумывается, что носит внутри себя. Выглянув из-за ширмы, он заговорил, но его голос утонул в полотне сорочки: