Через бури

Казанцев Александр Петрович

Шурик дрожал не меньше злосчастного прапорщика. Он не раз пытался восстановить правду, сказать, что Точеная вовсе не адмиральская лошадь, а его собственная, потому он так и плачет — уж очень он ее любил, и в ложе на ипподроме не адмирал Колчак был, а министр просвещения.

Сидевший верхом на гнедом коне поручик Ерухимович перебил его, не дал говорить:

— Господин подпоручик! Нельзя слушать травмированного всем случившимся малолетнего ребенка. Слова кучера весомее. Тем более, что я знаю сестру Точеной.

И этого лгуна Шурик готов

был считать своим другом! Никакой кобылки, сестры Точеной нет, Игнат-то знает. Он просто припугнул прапорщика.

Контрразведчик подъехал ближе:

— Иди, мальчик к маме. Скажи, чтобы не посылала тебя выручать племянника своего жильца из князей. У нас в контрразведке допроса с грудных младенцев не снимают.

Шурик зарыдал. Так его еще никто не обижал. А Игнат молчал, помогая нескольким солдатам освободить колею, стащить Точеную на обочину. Шея у нее при этом загнулась, будто лошадь искала прощальным взглядом своего маленького хозяина.

— Поручик Ерухимович, вы куда? — забеспокоился контрразведчик, увидев, что поручик заворачивает коня.

— Как куда? За вашим капитанским званием! За кобылкой адмиралу!

— Остановитесь! — уже кричал контрразведчик, смотря вслед своей ускакавшей добыче, гневно расширив ангельские глазки-буравчики, заставляя вспомнить, что среди низвергнутых с небес ангелов был и демон.

Игнат вытер рукавом влажный лоб, дождь начинался снова, и, глядя в сторону ускакавшего офицера, сказал:

— Ишши его, как ветра в поле.

Шурик ничего не понял и, вздрагивая всем телом, уткнулся в доброе мамино плечо.

— Все от Бога. У нас Шалун с пристяжной остались, коляска тоже. Продадим. Остановимся у Липатниковых. На первое время хватит, а там и папа вернется.

«Папа вернется! — с горечью подумал Шурик — А сколько их не возвращается?» Идет война, где доблестью считается убить противника, перерезать ему горло. А он полон сил, здоров. И, даже убитый, будет еще жить в мышцах своих. Война — это бойня. И где-то разодетые люди пьют кровь убитых стаканами, правда не зачерпывая ими, а наполняя их из красивых бутылок. С этими невеселыми мыслями мальчик уснул. Видел во сне Точеную, статную, на весело пружинящих ногах. При виде его она заржала. Ржание пристяжной и разбудило его. Остановились в большом селе у дома учительницы. Сама она, седая пожилая женщина в платочке, помогала приехавшим с детьми выйти из коляски.

В ее крестьянской избе была приятная городская комната с дешевой мягкой мебелью. А главное для Шурика, у стены стояла фисгармония. Он никогда не играл на этом инструменте, где во время игры ногами нужно было накачивать воздух в органные трубы, извлекая из них звуки призывные, торжественные или нежные.

Невольно, даже не раздевшись, он сел за инструмент и поразился красивым протяжным звукам, наполнившим комнату. Клавиатура была как на рояле, и руки его, отвечая его грусти о погибшей Точеной и его горю, сами забегали по клавишам.

Все находившиеся в комнате застыли в неожиданных

позах: идущие не осмеливались сделать шаг, наклонившиеся боялись выпрямиться, чтобы не разрушить охватившее всех очарование. Только хозяйка, держа платок у глаз, присела на диван, усадив рядом с собой Магдалину Казимировну. Трудно было поверить, что звуки так могут подействовать на случайных людей. Мальчик вкладывал в музыку то, что сохранил на всю жизнь: отвращение к убийству живого существа, будь то на войне, на охоте, в разбое. И когда органные звуки, как в нестерпимой боли взвились вверх, дверь в соседнюю комнату широко распахнулась и из нее вывалился пьяный офицер со стаканом и бутылкой в руках. Худое, желтоватое лицо его было искажено гримасой, влажные волосы сползли на лоб, френч испачкан блевотиной.

— Что ты тут играешь, душу выворачиваешь? Играй плясовую! Вот и дамы налицо. Мадам, я вас прошу предаться в пляске лихачу. Лихач, ведь это вздор, в груди «мазур-мотор»! Прошу, становлюсь на колено. Умоляю! Приказываю. Музыканту перерезать горло. Вот мой кортик. Он острый. Пианист! Мазурку, хоть шопеновскую. А лучше плясовую, чтоб за ушами трещало.

— Молчать, вонючий пошляк, недостойный офицерского звания! Грязная скотина! Завтра это будет известно адмиралу Александру Васильевичу! Вон отсюда.

Перед буяном, обжигая его гневом, стояла маленькая Магдалина Казимировна.

Хам согнулся в жалкий комочек и поджал хвост.

— Светлая пани желает мне выйти вон? — неизвестно, откуда он узнал происхождение возмущенной дамы. — Прошу пани, удаляюсь. Был очень рад познакомиться. Может, спляшем? — сказал он с порога, дрыгнул ногой, споткнулся и выронил бутылку. Из нее потекла густая красная жидкость.

Вошедший в комнату Игнат, в миг вышиб офицера за дверь и с раздражением произнес:

— И пошто бабы таких мизгляков родят?..

Ночь прошла спокойно. Еще засветло мимо ворот учительницы потянулись подводы разбитой армии. Для их охраны, может быть из-за вчерашнего выстрела, из резерва прибыла казачья сотня, и коляска Званцевой получила охрану лично от есаула в виде двух казаков с пиками в неимоверно мохнатых шапках.

Шурик погрузился в глубокое раздумье. Может, в еще какую-нибудь древнюю математическую задачу.

Учительница поставила самовар и выставила на стол все имевшиеся стаканы и блюдца.

— Если у меня сохранилась хоть кроха былых связей, я, с помощью Матки Боски, Богородицы нашей, буду просить о вашем переводе в город, — говорила Магдалина Казимировна.

— Спасибо вам, барыня-голубушка. Уж коли выдастся случай, так похлопочите перед его высокопревосходительством школу нам построить. Стыдно сказать, по хлевам скитаемся.

— Господь наш Иисус Христос во хлеву родился. Явился в промокшем армяке Игнат:

— Так что дозвольте, барыня, доложить. Поручик наш Ерухимович из города или неведомо ишшо откуда вернуться не изволили, — и повторил раз уже сказанную фразу: — Ишши ветра в поле.