Через бури
Шрифт:
— Я не набираю штат служащих, гражданка Эльза фон Штамм.
— Да кому нужны всякие там фоны и бароны. Просто Эльза Штамм.
— Я зашел к вам, Елизавета Генриховна, чтобы вы освободили для нас две комнаты.
— Хорошо. Я отдам вам свой будуар, сама переселюсь в буфетную, где мой рабочий кабинет, и еще вам — гостиная. Очень уютно.
— Отлично. Мои переберутся к вам немедленно. Мы начинаем в губернии со здравоохранения. Да, вот что. Пошлите-ка парня в Омский губздрав, в лечебный отдел к доктору Чеважевскому. Скажите ему, что направлен от комиссара Ерухимовича.
Ни комиссар, ни Шурик ничем не выдали, что знают друг друга. Шурик в этот момент почувствовал себя мужчиной. А вскоре началась и
— Юноша! — раздался из-за невысокой перегородки раскатистый баритон заведующего лечебным отделом Омского губздрава доктора Чеважевского.
Шурик Званцев встал из-за пишущей машинки системы «ремингтон» и, спустя месяц после первого своего трудового дня (двадцать восьмого декабря 1919 года), впервые отправился на строгий вызов начальства.
Сидевшая рядом Магдалина Казимировна перекрестила его.
Шурика в его тринадцать лет взяли сюда только вместе с мамой, занявшей пост секретаря отдела.
Кроме них двоих в этой отгороженной от руководства части комнаты сидел делопроизводитель Торгов, маленький, седоусый и тихий человек, сочинявший и непременно подписывавший все напечатанные «машинисткой» бумаги. Шурик восхищался его скромной, мелкими буквами, но разборчивой подписью, как бы подчеркивавшей значительность размашистой, властной подписи Чеважевского. И вот теперь доктор впервые вызвал его к себе за перегородку, куда с надеждой или опасением входили врачи городских и сельских больниц. Все они жаловались на перегрузку больными или ранеными, оставшимися после ухода колчаковских войск, на нехватку лекарств. И Чеважевский, как мог, старался помочь им. Делопроизводитель получал указание сочинить нужную бумагу, Шурик молниеносно печатал, делопроизводитель Торгов и Чеважевский подписывали ее, а Магдалина Казими-ровна регистрировала и передавала в руки удовлетворенному посетителю или относила в экспедицию для отсылки по адресам.
Шурик, ненавидя войну и убийства, попал в «центр бумажной волокиты», вместо того, чтобы бороться с теми, кто лишил его родного дома и богатства, кто убил Точеную, а вслед за тем и Шурикова «конного наставника», самобытною сибиряка Игната Крутых. По иному взглянул Шурик на свою работу в губздраве после беседы с Чеважевским, и долгие месяцы печатал бумажки, придавая им значение, хотя по-прежнему считал себя предназначенным для чего-то большого и важного, не подозревая, какую роль сыграет в самом важном в его жизни деле пишущая машинка. Не подозревал и «бумажный доктор», как он сам себя порой называл, что у него за перегородкой трещит на машинке будущий писатель, книги которого будут переведены на многие языки и которого даже изберут международным академиком.
Пока же перед ним стоял круглолицый мальчуган с челкой на лбу, которого он намеренно стал называть «юношей», достойно поставившим себя в общении с суровым с виду начальником, словно знал, какая ждет его судьба.
— Вот что, юноша. Первым месяцем вашей работы я доволен. Треща на своей оглушающей чертовине, вы должны знать, что облегчаете страдания людей, ждущих помощи, которая идет к ним через ваши руки. Я взял вас на службу по просьбе весьма влиятельного комиссара и по рекомендации руководительницы курсов гражданки Елизаветы Штамм. Но партийная совесть не позволяла мне пользоваться детским трудом. К счастью, освободилось место секретарши, и я предложил его вашей маме, чтобы вы были рядом и вам обоим выплачивалась зарплата, делая вас миллионерами. Но наши советские деньги стоят не больше пресловутых керенок. Поэтому я говорю с вами, как с мужчиной, а не с вашей мамой, которая может испугаться, что я сейчас сравняю вас с сумасшедшими. Нет, на вас не наденут смирительных рубашек, но вы с мамой, которая за один день навела в канцелярии ажур, моим распоряжением зачисляетесь в психиатрическую больницу. Я, как психиатр, нахожу
Доктор Чеважевский с суровым видом вальяжно развалился в кресле, восхищаясь самим собой, своей выдумкой и речью, даже не задумываясь о своей гуманности. Он привык делать людям добро, всю жизнь врачуя их души, но еще больше любил поговорить, чтобы им восхищались, исполненные благодарности окружающие.
— Значит, я ненормальный и потому после удара камнем по голове стал извлекать кубические корпи из шестизначных чисел в одну секунду, — сделал вывод Шурик.
— Весьма любопытно. Стоит статьи в медицинском журнале и подтверждает мой диагноз о вашей ненормальности, кстати сказать, безопасной для окружающих. Словом, я оказался прав, в том что мы будем вас лечить и кормить, как положено больных.
С того дня Шурик прямо с работы направлялся в «сумасшедший дом», где числился и получал питание на двоих, чего Чеважевский не объяснил. Того, что «больной» приносил, хватало не только ему с мамой, но и Вите. Он, кстати сказать, вместе с Мишкой Зенковым устроился под Новый, 1920, год на какой-то книжный склад и там вместо того, чтобы по-нормальному готовиться к встрече новогодних праздников, занялся тренировкой по французской борьбе. В азарте схватки мальчишки уронили один из шкафов с книгами. Этот инцидент не остался незамеченным, и они оба вскоре были с позором изгнаны с работы. Найти ее снова в пятнадцать лет не удалось, и Витя отдался совершенствованию во французской борьбе при каком-то спортивном клубе, который кое-что подкидывал ему, как помощнику судьи.
Шурик тем временем в положенное время являлся во двор психиатрической больницы. В ожидании судков наблюдал ее снаружи. Из зарешеченных окон нельзя было выпрыгнуть. В одном из них величественно стоял, скрестив руки на груди, невысокий бородач в халате и громко командовал:
— Коннице короля неаполитанского зайти с правого фланга. Пушки все до одной собрать на отбитой высоте и единым залпом ударить по центру, где противник выстраивается в каре, ожидая конной атаки. После третьего залпа бросить в центр гренадер. Смять противника! Обратить в бегство. Маршала Даву — ко мне. Послать за ним адъютанта. Нет! Императорской гвардии пока не трогать, послать им от меня вина три бочки. Нет! Я сказал! Каждому гвардейцу по большой чарке от императора, который просит обождать. Знаю. Рвутся в бой, оставляю за ними последний победный удар. Vive la France!
Дюжий санитар в белом халате вынес судки и передал их Шурику.
— Когда ты нормально на койку к нам ляжешь, чтобы через весь город ке таскаться?
— Мне амбулаторное лечение назначено. А кто это из окна командует?
— Как кто? Не слышишь, что ли? Наполеон Бонапарт, император французский.
— Так ведь Наполеон без бороды был!
— А ему что! Важно, что он сам знает, что он Наполеон, а не лавочник с Центрального базара. Ты же великим математиком Диофантом себя считаешь, хотя по древнегречески ни бум-бум.
— Откуда вы знаете?
— В истории болезни записано. Сам читал. А что записано пером, не вырубишь топором. И про лошадь, с которой упал, сказано, когда ты язык древний позабыл.
— Там все перепутано. С лошади упал не я, а другой человек. И древнегреческий язык не позабыл, а вспомнил.
— Знаю, знаю, как вы вспоминаете. Я сам тут с вами чуть не забыл лекарства тебе передать, чтобы ты с Диофантом своим покончил, и с харчей больничных побыстрее был бы снят.
Шурик сунул завернутые таблетки в карман, взял судки и зашагал домой, где его ждали проголодавшиеся мама и Витя.