Через сто лет
Шрифт:
Как она смеялась. Звонко, разливисто, мы так никогда не сможем. Но Костромина не удержалась, попробовала, и, как всегда, получилось ужасно.
– Ладно, – сказала Костромина. – Мы пойдем. Нам надо домой.
– Уже? – удивилась Таня.
– Да, – сказал я. – У нас распорядок. Пора в гробы ложиться.
Таня хихикнула.
– Он дурак, – сообщила ей Костромина. – А нам действительно пора.
Таня кивнула. Она хотела чего-то сказать, но постеснялась. Человек. Человек. Настоящий.
– До свидания, – сказал я.
– До свидания, – Таня снова улыбнулась.
– До свиданья, – сказала Костромина.
Мы взяли Лужицкого под руки и пошли домой.
Тащили Лужицкого по улицам, останавливались, сажали его на скамейку, молчали. Под впечатлением. От Тани. Я вообще вокруг почти ничего не видел, только ее вспоминал. Как она подошла ко мне, как посмотрела. Как улыбалась.
– Скоро Новый год, – сказала Костромина вдруг, когда мы в очередной раз пристроились передохнуть.
– И что? – спросил я.
– Новый год – это праздник, ты опять забыл. На Новый год украшают елку. Ты видел, как вышку для прыжков украсили? Надо и нам где-то достать гирлянду.
– Надо, – согласился я.
– Говорят, в этом году генератор погоды на неделю отключат, – сказала Костромина.
– Для чего? – не понял я.
– Для профилактики. Сколько лет уже работает. Хотят реакторы поменять в январе. Так что придется всем по домам сидеть.
Я представил. Генератор отключать. Сразу сделается холодно. Наступит мороз и пойдет снег, только не такой, как сейчас, а настоящий. А еще солнце. Зимой ведь тоже солнце.
– Как раз на зимних каникулах, – сказала Костромина.
Отключат, подумал я. Хоть на настоящую погоду посмотрим. Узнаем, как там.
– У тебя коньки есть? – спросила она.
– Нет, ты же знаешь.
– У меня есть несколько пар. Разные размеры. Надо только наточить.
– А потом?
– Потом кататься будем, – сказала Костромина. – Если случится мороз, то река, скорее всего, замерзнет. Сделаем каток и по вечерам, когда зайдет солнце, мы будем кататься на коньках. Это очень полезно… И красиво… Помнишь, как тогда? Давно еще?
– Помню.
– Недолго осталось, Новый год уже скоро. Зима придет.
– Скоро.
У нее было жизнерадостное настроение. Да, такое именно. Недаром она заговорила о зиме и коньках, в мире слякоти и сломанных велосипедов бывает, что хочется зимы и коньков.
– Новый год – мой любимый праздник, – сказал я зачем-то.
Костромина вздохнула, мы подняли Лужицкого и потащили его дальше.
Лужицкий то и дело падал, а мы то и дело его поднимали. Это было неудобно, и в конце концов я решил тащить его в одиночку, закинул на плечи и понес. Лужицкий был тяжел, но я этого, само собой, не замечал. Потому что я силен.
Костромина мне иногда помогала, придерживала Лужицкого за руки или за ногу.
Так до дома и дотащились. Я прислонил Лужицкого к стене.
– Сам не влезет, – сказал я. – Придется заталкивать.
– Пойду я домой, – сказала Костромина. – Что-то я…
– Нет уж, – возразил я. – Ты мне его помоги поднять, я тоже устал.
Если честно, мне не хотелось заходить к Лужицким одному. Я опасался, что в родных стенах Лужицкий очнется и начнет потрошить мне мозги какой-нибудь жестокой ерундой, а я не хотел сейчас ерунды, я хотел лечь, закрыться пледом и вспоминать. Как она улыбалась, как стояла рядом.
– Затащим его в комнату, прислоним к стене – и пусть стоит, – сказал я.
Костромина не стала спорить, я снова завалил Лужицкого на плечи и поволок его на третий этаж.
Дверь в квартиру Лужицких была открыта, это нас совсем не удивило, у нас часто двери забывают закрывать, да и смысла в этом особого нет. Меня другое насторожило. В прихожей я увидел стекло. Весь пол был усеян осколками зеркала, причем не телевизионного, а настоящего, кто-то хлопнул его о стену с такой силой, что стеклянные занозы вошли в кирпичную кладку.
Мне это сразу не понравилась, разбитое зеркало – дурной признак.
– Ау, – сказал я. – Кто-нибудь дома?
Никто не ответил.
Лужицкий сел на скамеечку под телефоном. А я осторожно двинулся в комнату. Наткнулся на грабли. Ничего удивительного, грабли используются, чтобы счищать с крыши лишайники, лишайники набирают влагу, и крыши начинают протекать, с лишайниками нужно бороться, сгребать их…
В лоб мне пришли грабли. От души, с деревянным стуком хлопнули меня меж глаз. Я поймал грабли, поднял их. Грабли были странные, завитые в странную конструкцию, точно их взяли и скрутили спиралью. Ударную силу они при этом сохранили, но крышу ими теперь вряд ли можно было почистить.
Заглянул в комнату Лужицкого. Весь пол оказался завален инструментами. Лужицкий зачем-то спустился вниз, в сарай и вытащил оттуда все, что смог достать. Лопаты, пилы, садовые ножницы, ломы. Ломы меня особенно порадовали. Или не порадовали – они были завязаны практически в узлы. Кто-то очень грустил. Очень-очень грустил.
– Что там? – спросила из прихожей Костромина.
– Ничего, – ответил я. – Тут… Ты там лучше за Лужицким последи, я сам посмотрю.
Я двинулся в большую комнату. Я уже знал, что ничего хорошего я не увижу, я уже догадался…
На диване сидела фигура, накрытая занавеской. Отец Лужицкого. Нет, я не стал эту занавеску поднимать, я и так знал, что это он. Аут. Отец Лужицкого, видимо, окуклился. Лужицкий занервничал, накрыл отца занавеской, стал затем ломать лопаты. Потом к дельфинам сиганул. Понятно. Испугался Лужицкий. Испугался, что остался один, а в одиночку часто в аут выпадают.
– Ой…
Я обернулся. Костромина стояла тут же, рядом со мной, и смотрела. Сощурившись так, и глаз у нее еще дернулся.
– Аут, – утвердительно сказала она.