Через сто лет
Шрифт:
– Дельфины не только рыбу едят, – назидательно произнесла Костромина. – Дельфины – очень тонкие животные, они очень тонко чувствуют. И они друзья человека.
– Все животные друзья человека, – изрек я. – Так им предназначено.
– Не так, – тут же возразила Костромина. – Не все животные друзья. Волки не друзья, львы не друзья, крокодилы не друзья, носороги… Носорогам на человека вообще наплевать. А вот дельфины – друзья. И нас они не любят. Знаешь, почему?
– Потому что мы не люди, – ответил я тупо.
– Нет, – помотала головой Костромина. – Если бы так просто… Они нас не любят не
Костромина, видимо, вчера читала. Но не про любовь, а что-то философическое. Какое-нибудь «Оправдание Носферату» или что-то в этом духе, из давнего, когда еще пытались осмыслить. Кстати, «Оправдание Носферату» – интересная книжка, я ее читал, но совсем уже забыл, про что. Кажется, про то, что не стоит уж так преклоняться перед человеком, потому что именно люди виноваты в сложившейся ситуации, что будто бы обратились лишь те, кто был готов к этому, светлые и чистые в вурдалаков не превратились, вроде бы так.
– Именно поэтому мы и не видим себя в зеркале, – пустилась в рассуждения Костромина. – Человек создан по образу и подобию Его, а мы безобразны. То есть мы не есть образ Его. Поэтому мы себя и не видим.
Знаю. Теория антропологического шока, как же, помню. Это не только в «Носферату», это вообще самая употребительная теория про зеркала. Мы настолько отвратительны сами себе, что мозг отказывается воспринимать зеркальное отражение.
– Мы – нежить, – заключила Костромина. – Любое живое существо стремится отодвинуться от нас как можно дальше. Даже если ты это существо кормишь, и лечишь, и гладишь его. Мы – хуже самого последнего червя…
Это она что-то перегнула. И никакая мы не нежить. Сердце-то вполне себе бьется, пусть и редко. И дыхание есть. И чувства все-таки какие-никакие…
Видимо, у Костроминой опять сложное настроение. Кажется, из-за Кузи. Никак не притрутся друг к другу, видимо. Кузя ее все-таки побаивается, а Костромину это удручает.
Она хочет, чтобы Кузя ее любил.
Все хотят, чтобы их любили.
– Мы – болезнь, – сказала Костромина. – Мы…
Она брезгливо поморщилась.
– Мы никому не нужны, – закончила она. – А дельфины нас попросту убивают.
– Что? – не понял я.
– Да, – кивнула Костромина. – Да. Пять случаев только в этом году. А нападений еще больше. Они нас ненавидят. И если кто-нибудь из нас падает в воду – они тут же разрывают его, как куклу.
Да, кажется, Лужицкий что-то говорил. Что дельфины нас не любят и едят много рыбы.
– На кусочки, – добавила Костромина.
– Зачем мы тогда идем на них смотреть? – тупо спросил я.
– Потому что надо, – ответила Костромина. – Потому что это еще одна песчинка, еще одна капля. Рано или поздно чаша заполнится…
– А если не заполнится? – спросил я.
– Если не заполнится, то нам же хуже, – отрезала Костромина.
Не стал с ней спорить.
– Тут человек будет, – сказал я. – Он дельфинам показывает, что им надо делать…
Костромина поглядела на меня с усмешкой и с сожалением. Я вдруг понял, почему она мне ничего не сказала про дельфинарий. Она хотела посмотреть на человека первой.
Когда приезжает зоопарк, или бабочкарий, то там человека особо не видно. Люди там есть, но они не показываются перед нами. В зоопарке идешь вдоль пластиковых вольеров, смотришь, как животные дрыхнут или как они едят – вот и все, никаких тебе людей. В бабочкарии тоже – ты сидишь пять минут, а бабочки вокруг тебя порхают, ползают по тебе, а ты не шевелишься, чтобы их не повредить. А здесь все по-другому, наверняка. Тренер будет выходить, и на него можно будет посмотреть вблизи.
Костромина хотела узнать, что она при этом почувствует.
На крыльцо вышел вуп в резиновом плаще и в длинном рыжем парике, парик промок и свалялся, издали казалось, что на голове у него лежала дохлая лиса. Вуп достал мегафон и принялся равнодушно созывать публику к чудесному и феерическому представлению, к чуду дрессировки, к небывалому зрелищу.
Костромина улыбнулась и решительно направилась ко входу.
Я за ней поплелся. Известие о том, что дельфины на нас нападают, меня особо не расстроило, я дельфинов вполне понимал. Они столько лет жили в шумном и стремительном мире, в нем были корабли, подводные лодки и морские течения, солнце сияло… А потом вдруг этот мир замолк, и остановился, и встал на колени, выцвел и покрылся тиной. Они поднялись из своих глубин узнать, что случилось, и увидели, что людей больше нет. Те, для кого этот мир был создан, убили себя, и мир остался без хозяев, как брошенный дом, как бездомный пес.
А вместо людей мы. Да.
Мы вошли в здание бассейна. В вестибюле был развернут обязательный для зоопарков, бабочкариев и даже для террариумов походный кессон. Не обычная сушилка с тепловыми пушками, а установка, в которой в качестве температурного затвора использовались турбины от истребителей.
Пахло хлоркой и горячим металлом, турбины, потрескивая лопатками, вращались на средних оборотах, внутри кессона взрыкивали сирены. Зрителей разбивали на группы по пять человек и запускали в отсек, я хотел войти вместе с Костроминой, но мы попали в разные партии. То есть она так захотела, специально от меня отделилась, не хотела со мной рядом сидеть, хотела на дельфинов смотреть персонально.
В кессоне было сухо. Над головой рявкнула сирена, я закрыл глаза. В потолке и стенах открылись сопла, температура резко повысилась, палящий воздух испарил влагу и сжег эпидермис. Сработали насосы, высосавшие пепел, в который превратился верхний слой кожи. Пуговицы с рукавов у меня еще сорвало, мелкие вещи из карманов высосало, хорошо, что я подарил Костроминой мышь. А то бы ее расплавило. А сама Костромина предусмотрительно правильно пришла в костюме с железными молниями, я бы до такого не додумался.
Снова рявкнула сирена, я сжал глаза плотнее. Сбоку ударили плотные струи жгучего антисептика, на секунду сделалось больно, затем облако холодного воздуха, я вдохнул его и вышел в фойе.
Тут, оказывается, уже тоже собрались вупы, тоже штук двадцать. Они стояли кто как, не зная, что делать.
Волонтер вручил мне памятку на пластиковой карточке, я сдвинулся к стене и сел в выщербленное пластмассовое кресло. После кессона немного резало глаза и чесалось за ушами, надо было немного потерпеть, не расчесывать, чтобы потом прижигать не пришлось. Я терпел.