Через сто лет
Шрифт:
Свернули с улицы Бабушкина в проулок, затем в другой, в третий, проулки, проходные дворы, улочки с названиями, смытыми дождем, я уверенно держал собачий запах, четко висевший в воздухе.
Костромина поторапливала, но я сдерживался, стараясь шагать спокойно и по возможности незаметно.
Кузя сидел в канаве. На улице …Конского, первая часть названия была прочно размыта. Перед ним лежала горка рыбьих голов, которые Кузя с явным и большим удовольствием поедал. Брызжа слюной, тухлым рыбным соком и гнилыми селедочными глазами.
– Кузя. – Кострома кинулась было к своей собачине, но я поймал.
– Стоп, – прошипел я. – Не спеши. Улыбайся.
– Собакам нельзя улыбаться, – ответила Кострома, – они воспринимают улыбку как оскал…
– Тогда не улыбайся. Скажи ему что-нибудь.
– Кузя, – сказала Кострома.
Кузя уронил рыбью голову, поглядел на нас недоверчиво.
– Кузя, иди ко мне, – позвала Кострома.
Кузя произнес что-то неразборчивое, завалился на бок и принялся самозабвенно валяться в тухлятине. Притявкивая, переворачиваясь, наслаждаясь жизнью.
– Иди сюда… – позвала Кострома уже не совсем уверенно.
Но Кузя и не думал слушаться, продолжал валяться.
– По-моему, ему нравится, – сказал я. – Он счастлив…
– Кузя, мальчик мой…
Кострома протянула к собаке руку. И тут случилось так: собака Кузя перестал возиться в своей мерзости – откуда тут, кстати, эти головы? – и однозначно злобно зарычал.
И тут Костромина допустила ошибку. Я не большой знаток собачьей психологии, но мне кажется, действовать следовало иначе. А Кострома попыталась его поймать.
Кузя гавкнул, щелкнули зубы.
– Что это… – Кострома смотрела на руку. – Почему…
Показалась кровь. Вялая и черная. Несколько капель.
Собака Кузя завыл и шарахнулся в подворотню или в щель какую-то, я не заметил.
– Взбесился, – сказал я. – Вот и все. Его, наверное, крысы покусали, вот он и взбесился.
– Он не взбесился.
– Взбесился. С ума сошел. Слушай, я подтвержу, что он взбесился, тебе его заменят по гарантии.
– Бешеные собаки не могут ничего есть, нас в школе учили, – прошептала Костромина. – Просто он… он меня испугался.
– Да ничего он не испугался…
– Он понял, что мы не люди. Что я, его хозяйка, не человек. Он возненавидел меня…
– Да брось ты. – Я взял Костромину за руку. – Брось. Он же животное, он ничего не понимает.
– Наоборот, – к.б. всхлипнула она. – Наоборот, Поленов, он все как раз понимает. Он понял и сбежал.
– Мы поймаем его еще раз. Сейчас я понюхаю…
– Не надо! Не надо нюхать, Поленов!
– Почему не надо? Мы его сейчас найдем…
Костромина помотала головой.
– Не надо, – сказала она. – Какая разница? Пускай.
Костромина намочила ладони под дождем, стряхнула.
– Неважно, Поленов, – сказала она. – Все так и должно быть. Прах к праху. Потому что навсегда. Потому что Навсегда, дурацкое имя… Пойдем домой.
– Но…
– Домой. Я устала.
Я устала, сказала она. А я не услышал. Надо было, конечно, понять. Но я не понял, думал – это к.б.
– Домой.
Мы развернулись и пошли домой. Выбрались из переулков, под ногами стало потрескивать, я поглядел и увидел, что это лед. Мы шагали, и вода медленно превращалась в лед под нашими квадратными, подкованными сталью ботинками, а мне представлялось, что не лед это совсем, а земля, земля трескается от напряжения, как лед тогда, в первый раз.
Пришел заморозок. Реакторы на станции не справились с нагрузкой и пропустили в город холод. Скоро Новый год.
Беловоблов. Мы живем не в самом последнем по размерам городе, но оказалось, что город этот, свернувшийся калачиком в петле реки, мал, как блюдце: горбатый Беловоблов приближался к нам, вынырнув откуда-то, отделившись от стен, определившись из жидкого от воды воздуха, Беловоблов с безнадежно сросшимися позвонками.
Я увидел его первым, почувствовал, город продолжал впиваться в мою голову, Беловоблов пах водой, железом и вчерашним дуэльным маслом, Костромина заметила его тоже и сжала мою ладонь.
Потому что Навсегда.
– Не хочу, – сказала она. – Пусть он уйдет…
Но я все еще не понимал.
– Да это же Беловоблов. Знаешь, давай его будем теперь Горбатым называть? Это смешно…
Кострома попыталась потащить меня назад, в переулки, но я не собирался бояться какого-то там Горбатого, я его победил, и он был мне не страшен.
Кострома дернулась еще раз и успокоилась, прижалась ко мне, я чувствовал ее холод, холодней дождя.
– Привет, Горбатый, – сказал я к.б. приветливо.
– Привет, – ответил Беловоблов. – Привет.
Мы поравнялись. Он выглядел неплохо. Горб действительно появился – мясо наросло там, куда попала пила, но это пройдет, организм справится, главное, гематогена побольше есть, меня затошнило.
– А вы тут что? – спросил Беловоблов. – Гуляете?
– Гуляем, – ответил я. – Погода отличная. Зима.
– Зима.
– Зима. Слушай, Беловоблов, ты коньки не заточишь?
– Заточу. А зачем тебе коньки?
– Как зачем? Кататься буду. Со Светой. Все люди обожают на коньках, ты разве не знал? Если и дальше такие морозы будут, река встанет. И мы со Светой пойдем кататься. Вот и Костромина тоже, она умеет.
Тогда Беловоблов сказал. Совершенно равнодушным и пустым голосом, так у нас говорят почти все.
– Она не приедет.
– Что? – не услышал я.
– Не приедет. Света. Я Ингу Сестрогоньевну встретил. Заболела. Света. Кажется, грипп.
Больше он ничего не сказал, пошагал прочь. Гордо держа понурую голову.
Стало еще холоднее, с далекого океана прорвался циклон, неожиданно, спутники проворонили, мало их у нас. Спутники проворонили, а реакторы не справились, их давно пора на профилактику.