Через три войны
Шрифт:
Все происшедшее произвело на нас, мальчишек, огромное впечатление.
– Вот это да! Вот это разговор! Пожалуй, похлеще, чем в Нагаткине! восхищался мой дружок Яшка Тишков.
– Куда нагаткинским до наших шатрашанских! - ликовал я.
Но мне возразил татарчонок Мурадка:
– Нагаткинские выгнали управляющего и поделили имение, а наши только собираются...
– И мы выгоним. У нагаткинских что? Имение у их барина захудалое, не то что у нашего. Наш князь, поди, с царем за одним столом обедает. Неспроста в имение солдат прислали.
–
– Ты это точно видел?.. - забеспокоился я.
– Вот те крест святой!.. - Яшка размашисто перекрестился.
"Надо отцу сказать", - решил я и кинулся со всех ног домой.
Мать набросилась на меня:
– И где тебя леший носит? Спать пора, а ты по улицам бегаешь!
Отец, лукаво подмигнув мне, сказал матери:
– Ничего, мать, не бранись. Мы с Ванюшкой к управляющему ходили...
Тогда я, осмелев, пересказал отцу Яншины слова. Отец не выразил никакой тревоги, пренебрежительно махнул рукой:
– А пусть себе пишет. Мы тоже не лыком шиты, сынок. - После минутной паузы, поглядев на меня уже посерьезневшим взглядом, добавил: - Запомни этот день, Ваня! Тлел, тлел в крестьянской душе уголек, пока не выдул искру. Сегодня искра, завтра - пламя!
...Много воды утекло с тех памятных дней осени 1905 года. Мне, тринадцатилетнему подростку, все тогда казалось необычным - и сход на площади, и бегство земского начальника, и толпа, бушевавшая у барского имения... В моем представлении это было исключительное, из ряда вон выходящее событие.
Не мог я тогда знать, что в тревожном 1905 году не было губернии, уезда, где бы не происходило подобного.
* * *
Немало разговоров в селе вызвал поход в имение. Кое-кто забеспокоился:
– Лучше бы нам не ступать в воду, не спросясь броду. Теперь жди расправы...
Более горячие стояли на своем:
– Негоже нам, как барсукам, прятаться по норам. Раз начали, надо кончать!
И они стали первыми рубить барский лес, увозить снопы с помещичьего поля.
Неоднократные прошения мужиков об оформлении передачи им земли застревали где-то в губернии.
Земля и лес по-прежнему оставались помещичьими. Управляющий усилил охрану имения и строчил барину доносы на крестьян. Те в свою очередь писали жалобы на управляющего, но их жалобы оседали в канцелярии губернатора Симбирска.
И вдруг однажды ночью Шатрашаны разбудил гулкий звон церковного колокола. На ноги поднялось все село. Встревоженные крестьяне выбегали из изб.
Выскочив на улицу, я увидел за околицей огромное зарево. Народ не бежал, как обычно, с ведрами тушить пожар. Мужики спокойно стояли возле своих изб. Из разговоров я понял: горит подожженная кем-то усадьба. Она полыхала, а над селом гудел не умолкая колокол. В пламени пожара было что-то мощное и властное, а в частых ударах набата - жуткое и тревожное.
Мужики, стоявшие группами на улице, рассуждали:
– Хорошо, ветра нету, а то, смотри, и на село перебросило бы.
– Пускай горит дотла барское добро. Не горбом его барии нажил. Награбленному туда и дорога.
Мать чуть не силком увела меня в избу.
Утром стало известно, что за ночь сгорели почти все постройки усадьбы, амбары с хлебом, конюшня.
В ноябре в имение на пепелище вернулся управляющий в сопровождении казачьей сотни. Потом в село прибыл полк драгун. Шатрашаны превратились в военный лагерь. Крестьяне поутихли, старались не показываться на глаза озверевшему управляющему, обходили стороной казаков.
Но расправа все-таки началась. По указанию управляющего казаки хватали то одного, то другого и на дворе усадьбы пороли плетьми. Шли повальные обыски.
Шатрашанские парни не могли примириться с этим. Участились нападения на солдат: заманив стражника в укромное местечко, избивали его до полусмерти.
Наступила зима. Царский манифест, обещавший политические свободы, остался на бумаге. Никаких свобод народу он не принес. Даже самому темному крестьянину стало ясно, что от царя милостей не дождешься.
Мужикам запрещалось собираться группами. Облавы проводились чуть ли не каждый день. Многие из тех, кто позарился на помещичью землю, бесследно исчезли из села.
Не миновала беда и нашу избу. Одним из первых увели отца. Он вернулся домой два дня спустя с кровоподтеками на лицо. Его допрашивал сам исправник. Когда отец отказался назвать зачинщиков схода, его избили до потери сознания.
Мы молча сидели за столом. Мать всхлипывала, а отец рассказывал:
– Приказали, чтобы я завтра привел в имение Антона и Афанасия. Ладно, говорю, приведу. Поверили и отпустили. Дураки! Ты, мать, не плачь, а собери-ка меня в дорогу. Ничего другого не придумаешь. Поживете пока без меня. А ты, Ванюша, - обратился он ко мне, - оставайся хозяином в доме, помогай матери. Антону с Афанасием тоже надо куда-нибудь податься.
У меня невольно подкатил комок к горлу, я с трудом сдержался, чтобы не заплакать. Опустив голову, чуть слышно ответил:
– Ладно, батя, не беспокойся. Не маленький, все понимаю.
Отец ласково потрепал меня за вихры:
– И отвезешь меня ты, Ванюшка.
Вот когда я почувствовал себя мужчиной.
Той же ночью мы выехали с отцом со двора. Лошадь бойко бежала по проселку. Снег поскрипывал под полозьями саней, дорога все дальше углублялась в лес. Здесь было сумрачно и жутко, стройные сосны казались еще выше, чем днем.
– Не гони коня, - сказал отец, и я слегка натянул вожжи.
Лошадь перешла на шаг. На наше счастье, мы выехали из села никем не замеченные. В морозную ночь драгуны и казаки предпочитали сидеть по теплым избам, играть в карты и пить водку.
К рассвету добрались до глухого чувашского села Тимерсяны.
– Тут и остановимся, - сказал отец и предупредил: - Смотри никому ни слова, куда ты меня отвез. Даже матери. Отдохнешь немного и с богом обратно. Да езжай другой дорогой. А если кто тебя спросит, куда ездил, скажи - на мельницу...