Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
Гаврилов потряс пустую бутылку:
— Еще есть?
— Есть, — ответил Людвиг. — Имеем в запасе еще одну.
— Тащи.
— Да, — снова смиренно сказал Муханов. — Будем знакомиться еще.
Гаврилов ничего не ответил на мухановское нахальство, налил полный стакан. Выпил и заблестел узкими глазками.
— Вы, ребята, умные, или живете, как грибы под деревом, просто так?
— Да ведь как сказать, — не сказал, а пропел Муханов. — У нас в Муроме говорят: «Гриб — он ежели, то тоже…»
— Врешь, — перебил его Гаврилов. — Эту поговорку
Коньяк совсем сильно ударил Саньке в голову, и в этой странной обстановке, в странных каких-то местах, в круглом каком-то дурацком доме он чувствовал себя хитрым-прехитрым зверем, мудрым таким змием, который знает и понимает все.
— Может быть, лучше сказать за что и сколько? — многозначительно оказал он.
— Нет! — отмахнулся Гаврилов. — Не так давно прислали мне ветврача. Институт. Высший специалист. Я в слезы. От радости. Давай, говорю, лечи оленей, учи моих пастухов по науке. Они темные люди и оленей, говорю, пасут, как их в каменном веке пасли. «Я оленей в глаза не видал, — отвечает мне высший специалист. — Может, маленьким в зоопарке видел. Не помню. Я коневод. Здесь что, лошадей нету?» — «Нету, говорю, езжай обратно». И заплатил я ему за дорогу туда-сюда от Мелитополя и еще месячный оклад.
—. Повезло специалисту, — ухмыльнулся Муханов.
— Глупый ты, — сказал Гаврилов. — У меня в стадах 12 тыщ голов оленей. И пасут их эти самые темные, темные старики. Живут в ярангах, как миллион лет назад, и зарабатывают деньги, каких вы в глаза не видали.
— Это так, это так, — согласно кивал головой Людвиг.
— За что старикам такая везуха? — спросил Муханов.
— Потому что люди эти имеют страшную привычку и специальный ум, — грозно сказал Гаврилов.
— Что лошадь, что олень, все равно — копыта.
— Ты первый это сказал? Побольше тебя орлы от меня отмахивались такими словами. Что олень ягель ест — тоже, конечно, знаешь? А что олень летом ест одно, зимой другое, весной третье — тебе неизвестно, как тому зоотехнику и многим орлам. Так? И что олень самый капризный на свете зверь, тоже не знаешь? Выжил там, где мамонты передохли, и погибает от пустой царапины. Десять лет надо изучать этих оленей, чтобы сказать: ничего я в них не понимаю.
— На здоровье. Кто мешает, — ехидно прищурился Колька.
— Олень мешает, — яростно ответил Гаврилов. — Он, понимаешь, возле теплой избы не стоит, ему ходить надо. И не нашлось пока ни головы, ни рук, которые бы сделали так, чтобы люди, которые за оленем ходят, которые желают его изучать, жили как люди, а не в каменном веке. Многие грибы хотели получать пастуховы деньги. И бежали оттуда. И понимаю я их без осуждения. Зима. Полярная ночь. Жилье — полог. Спать в этом пологе с непривычки — умрешь от духоты. Утром полог разбирают, и ты в темной ночи круглый день на снегу. Пастух — сутки в снегу. Еда — голое мясо. Топливо — прутик.
— Да, да. Кто? — горестно подтверждал Людвиг.
— Приедет школьник из интерната. Десять классов. Я, говорит, в Пастухи не хочу. Хочу получать образование и ходить в кино по асфальту. Что я могу сделать? Имею я право этого парня гнать в каменный век? Его оттуда только вытащили, и я его снова туда. Есть у меня совесть?
— Значит, с другого конца надо тормошить этих оленей, — победно сказал Муханов. — С крыши там, чтоб за оленем каталась, стенки-переборки, ванная комната и цветной экран за вечерним чаем. Условия существования. И не будет тогда отбоя от желающих изучать твоего оленя за хорошие деньги на свежем воздухе. Успевай выбирать получше. С людей надо начинать.
— Вот, — сказал Гаврилов и тяжело поднялся. — Теперь я вижу, что ты умный человек. И будете вы с другом вдвое умнее, если не удерете через месяц. Проживите год. За год ум ни к чему не присохнет — езжайте. Не буду спорить.
Мудрый змий в опьяневшей Санькиной голове все качался на теплых хитрых волнах. «Нет, — усмехнулся змий. — Нас не проймешь. Слы-ы-хали мы много-о-го разных слов… Катись ты, — устало отмахивался Санька от змия. — Пусть говорят люди. Может, им это всерьез интересно…»
Гаврилов ушел.
— Ну что же, — стоя, сказал Людвиг. — Выльем по последнему глотку, как говорят, за знакомство…
Когда за Людвигом закрылась дверь, Санька вдруг заметил, что Муханов смотрит на него с неприкрытым восхищением.
— Санька, гад, — сказал Муханов. — Ты же пьян был, как шина. Но сидел и хлопал глазами, как самый трезвый человек на земле. Но я-то твои зенки знаю.
— Тренированный я, — сказал Санька. — По «Метрополям». Гаврилов тебе пел про специальных людей, тренированных спать в снегу и варить мясо на прутике. А я, понимаешь, оч-чень, о-ч-чень тренирован пить и казаться трезвым…
— Да, — загадочно согласился Муханов. — Кто к чему. Ложись спать, пьяная дура.
…Началась странная зима. Санька спозаранку шел с Людвигом в пекарню, отдельно стоявшую приземистую избу, посреди которой была вмазана четырехсотлитровая бочка-печь. Колол дрова, расшибал ломиком слежавшийся уголь, носил от реки воду. Людвиг надевал белый фартук и деревянной лопатой месил в ящике пузырящееся тесто. Санька чувствовал, что весь он пропах печным жаром и кисловатым запахом свежего хлеба. Муханов штукатурил стены в правлении и школе. Через месяц они знали здесь все, как будто всю жизнь прожили среди этой кучки закинутых в тундру домов. Домов в поселке на самом деле было больше, чем людей, ибо были выстроены они для пастухов, пропадавших где-то в далеких хребтах со своими стадами.