Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
Настала пустота.
Когда наступила пустота, каждый зажил как бы сам по себе. Лимонный Славка сидел у оконца и глядел на врезанный в оконце пейзаж, и только Толик неугомонно набивал свои адские патроны и лихо поглядывал на всех светлыми глазами: когда же решится — «как все». Стрелять сейчас было некого, только утки с выводками ютились в березовой осоке, но убить такую утку можно только один раз, не зная, какие они взъерошенные, иссохшие от материнских забот, — второй раз стрелять не захочешь.
Толик Птичий Убийца отводил душу на хищных желтоклювых мартынах, извечных врагах речного рыбака и тундрового охотника. Мартынов он бил пачками.
Муханов облюбовал цейсовский Браткин бинокль и сидел на крыше избушки, разглядывая горизонты. Нечего было разглядывать, тем более в бинокль: свинцовая лента Китама, изгибающаяся к морю, да блеклая тундра с осколками озер. Но Муханов разглядывал.
Санька забрел однажды в дедову избушку. Здесь все оставалось по-прежнему, но стоял уже нежилой дух.
На столе лежала раскрытая книга. Санька с интересом подошел. Увесистый том в дореволюционном кожаном переплете. Санька посмотрел титульный лист. «Ежедневные размышления истинного христианина». Сочинение графа П. К. Бобринского. Книга была раскрыта на «Суете».
«…Суета иссушает наш ум, и душа от нее загнивает. Суетные помыслы наши обращены на сыскание почестей, плотских утех и, паче того, богатства. Истинный христианин должен…»
Санька так и не успел узнать, что должен делать истинный христианин, чтобы изжить грех суетности. Скрипнула дверь, и вошел Федор.
— Не трогай ничего, москвич, — просто сказал он. — Пусть пока все как есть остается. — Голос у него был спокойный, и вообще после того, как раскрылся дедов обман, Федор стал как-то проще, вроде бы даже повеселел. Саньку осенило.
— Федор, ведь ты знал?
— Догадывался, — досадливо сказал Федор. — Я таких мазуриков насквозь знаю. И тебя я, москвич, вижу. Удрал ведь ты, а?
— Как сказать, — ощетинился Санька. — Передо мной монетки колобком катились. Я за ними бежал, бежал и вот прибежал сюда. С тобой заодним познакомился. — Сказал и вышел, чтобы уйти от прищуренных безжалостных глаз.
Санька подошел к реке. На средине маячил в дедовой оморочке Братка: проверял сети. На берегу копошился еще кто-то, очевидно, Глухой. Санька пошел к нему.
Глухой ползал по разостланной сети и выбирал из нее запутавшиеся щепочки, прутики.
— Сеть-та заносит, — сказал он. — Дожди вверху были, хлам несет. Сети-то хорошие, их сушить надо. Я сушу. — И опять согнулся. Санька стал помогать ему.
Вечером Оспатый Федор взял щетку и подмел пол. Аккуратно сбросил сор в печку и стал чистить ламповое стекло. Он повесил лампу на гвоздик на стене, желтый свет ее упал на стол, и все стали потихоньку собираться к столу, да так и расселись в молчании.
— Продукты скоро кончатся. Денег нет. Что будем предпринимать, граждане? — спросил Федор.
— Что делать? — сказал Муханов. — Рыбу ловить надо, Я уже два раза обжегся, и здесь я досижу до конца. Не уйду отсюда без рубля. — Голос у Муханова был жесткий, и сам он как будто постарел. Бинокль на ремешке все еще болтался у него на шее.
— К прокурору надо идти, ребята. Один выход — к прокурору, — сказал Братка.
Тут-то и раздался всхлипывающий смех Глухого. Никто не видал, чтобы Глухой смеялся, а сейчас он прямо корчился от этого смеха, прикрыв рот ладонью, жидкобородый, искореженный Севером гном.
— Ты чего, чего? — испуганно вскинулся Братка.
— К прокурору-у, — давился Глухой. — Славка Бенд к прокурору, Федор к прокурору или он к нему… — Черный скорченный палец Глухого уперся в Муханова. И все посмотрели на Муханова, припертого указывающим перстом.
— Ладно, ты, чучело, — сказал Муханов.
Все смолкли, пораженные вспышкой веселья Глухого, и молча же осознали непостижимую дедову гениальность: знал, что обманет, и так подобрал, что никто из обманутых и пикнуть не пожелает, не захочет шуметь.
В это время скрипнула дверь.
— Мозна? — и появился Пыныч, ангел-хранитель, громоотвод в кухлянке, узкоглазый вестник мирских новостей.
Пынычу дали кружку с чаем, и все загремели кружками. Только Славка Бенд остался сидеть у своего оконца, изучал в сумраке непостижимый пейзаж.
— Рыбки поймали мало? — спросил Пыныч.
Никто ему не ответил, все-то ты знаешь, старый черт.
— Я немножко поймал, одну тонну. Сеточка маленькая — пятнадцать метров.
— Где поймал, где? — спросил Славка.
— На реке, — простодушно ответил Пыныч. — Сейчас рыба выше.
— Вот, — сказал Славка. — Вот.
— Немножко проволоки надо, — сказал Пыныч. — У катера есть. Пойду возьму.
— Я думаю так, — сказал Федор. — Продуктов нам в долг дадут под осенний ход. А сейчас я с двумя ребятами сплаваю вверх по реке. Посмотрим, что там есть. Может быть, Пыныч скажет.
— Это я пойду вверх по реке, — сказал Славка. — Мне из всех вас деньги нужнее. И взрывчатку возьму.
— Взрывчатку я давно в реку выкинул, — усмехнулся Федор. — Глупых нет под статью попадать.
— Дурак, — безнадежно сказал Славка. — Трус, дурак.
У хитрого Пыныча узнать ничего не удалось. Решили, что завтра вверх по реке пойдут Славка и Санька с Мухановым. Больше троих моторка не могла вместить.
…Они поднимались вверх по Китаму мимо глинистых низких берегов, мелкого кустарника прибрежной тундры, галечных перекатов и к вечеру вышли туда, где Китам дробится на протоки, и протоки эти прятались среди дикого буйства разросшейся в удалении от моря знаменитой китайской ольхи. Течение шло здесь так сильно, что лодка почти не двигалась, так вроде стояла, а потом рывком прыгала вперед на метр-два, не больше.