Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
— Надо залезть на бугор, — сообразил Санька. Он зашагал к ближнему. Идти было очень неловко. Ноги соскальзывали с травянистых голов кочек, и он несколько раз плюхнулся на бок, пока не понял, что гораздо выгоднее ступать между кочками.
Холм, который казался совсем рядом, все удалялся и удалялся; Санька, разозлившись, все ускорял шаг и вдруг заметил на вершине холма четкую фигуру человека.
Человек был высок, стар, худ и носат.
— Вы кто? — спросил его Санька, мучительно вспоминая, где он мог видеть этого человека раньше.
— Я пеку хлеб, — раздельно, с акцентом неведомого языка ответил ему человек, и Санька сразу вспомнил: этот старик в точности походил на де Голля, такого, какого Санька видел в газетных карикатурах.
— Где? — глупо спросил Санька.
— В поселке Усть-Китам, — серьезно ответил «де Голль». — Я уже десять, нет, больше лет пеку хлеб в поселке Усть-Китам.
— А… — сказал Санька.
Старик посмотрел на него и улыбнулся доброй улыбкой.
— Десять лет или больше я пеку хлеб и каждую весну сижу вот на этом холме. — Старик повел кругом рукой, как будто холм включал в себя все окрестности, вплоть до синих зубчиков гор на горизонте.
— Понятно, — сказал Санька. — Понятно.
— Я жил в старом Усть-Китаме, — сказал старик, — и два года изучал маршруты гуся, прежде чем нашел этот холм. Странно: у них свои постоянные маршруты, вроде как тропинки в лесу.
— Вы бывший ссыльный? — спросил Санька.
— Нет, я свободный. Всегда был свободен ехать куда мне вздумается, но мне нравится здесь. Я здесь знаю все, даже маршруты гусей. Что еще нужно старому Людвигу?
— Все-таки вы ссыльный, — сказал Санька.
— Очень смешно, — сказал старик. — Про ссыльных и ссылку больше всего любят говорить те, кто ничего в этом не понимает. Я кое-что понимаю.
— Понятно, — повторил Санька. — Понятно. А что же вы не уезжаете?
— Куда?
— В Москву, например, или еще куда-нибудь?
Старик вздохнул с сожалением и посмотрел на Саньку.
— Во всяком другом месте мне заново придется изучать маршруты гусей, — сказал он. — И потом я здесь пеку хлеб.
Санька смолчал.
— Дать вам пару гусей? — спросил старик. — У меня пять. Будет тяжело нести.
Санька хотел отказаться, но потом вспомнил деда: «Неопытные вы еще, ребята, ох, неопытные», — и сказал:
— Спасибо, я возьму, — а про себя подумал: «Чудак какой-то. Десять лет в этой дыре и никуда не хочет».
…Санька издали почувствовал, что творится необычное. Звонкий дедов голосок, отдающий приказы, доносился до средины Китама, народ расхаживал по берегу.
— Эй, — крикнул ему Муханов, когда он подгреб к берегу, — рыба пошла. Шевелись, гусиная смерть.
На полосе отмели дед и Глухой мерно размахивали руками: набирали невод. Федор с гвоздями в губах наколачивал на корме одного неводника дощатую платформу.
…Было часа два ночи, когда они на двух лодках отправились вниз по течению, на облюбованное дедом место. Рассеянный свет лежал над Китамом. В этом свете лица у всех казались расплывчатыми, как на плохой фотографии.
— О господи, господи, — молился дед. — Не было бы коряг на дне, попортим невод-то. Дикое тут дно, неизвестное, не то что у нас.
На месте дед долго ходил по берегу и сокрушался:
— И бревна ведь могут быть, топляки и кочки, ох, дикое днище… — пока Славка Бенд не сказал:
— Молиться, дед, будем или начинать?
Дед огрызнулся, но скомандовал Глухому садиться за весла, остальные-то все тумак тумаком — выгребут вдоль течения. Все остались на берегу, поддерживая сизалевый канат. Глухой греб поперек реки, и дед взмахами скидывал невод, отделяясь от них бусинами поплавков. Они, казалось, уплыли совсем далеко, когда дед махнул рукой:
— Пошли!
— Давай, — сказал Федор.
Они потянули за канат, который вначале шел легко, а потом все труднее и труднее, так что ноги на ходу вдавливались по щиколотку в еще не просохшую после половодья глину. На том конце невода гнулся над веслами Глухой, а дед на корме трогал натяжение каната, видно, все молился, чтоб не было коряг, топляков и коварных кочек. Потом так же по взмаху дедовой руки они остановились, и Глухой стал загребать. Поплавки теперь выписали на реке параболическую кривую, и в центре их белел пенопластовый круг. Все смотрели на эту кривую, и Муханов сказал:
— Во какую спираль нарисовал командир наш.
— Спираль, ха, — как эхо откликнулся Толик.
Мимо просвистела стайка уток. Толик машинально дернулся назад, где у него лежало ружье, но все-таки остался на месте. Славка Бенд нетерпеливо переминался с ноги на ногу, и всем передавалось его нетерпение.
— Чего стоите! — заплакал на лодке дед. — Подводи ближе! Медленнее. Стой! Подводи!..
Началась суматоха. Дед причитал и ругался тонким голосом, все метались, мешая друг другу. Только Глухой стоял в стороне и дрожащими руками вынимал пачку «Прибоя».
Наконец крылья были выбраны на берег, и показалась мотня в облаке сора и грязной воды. Внутри мотни бурлило и ходило ходуном.
— Есть! — резко сказал Славка. — Есть, язви ее В душу.
— Килограмм двести будет, — сказал успокоившийся дед.
Рыбу вытряхнули на берег, и она грудой зашевелилась на земле; мерные двухкилограммовые гольцы, длинномордые нельмы, серебристые чиры. Основную массу составлял голец.
— Ходовая рыба, — определил дед. — Давай, ребята, второй замет готовить. Ты, Федя, с Глухим набирай. Я посижу.
И опять Федор и Глухой мерно взмахивали руками, переговариваясь односложно, как говорят люди, делающие согласованную работу. Дед сидел, гадая, будут ли коряги на следующей тоне, остальные перекидывали рыбу в лодку.
— Ах, гнида, — ласково разговаривал Славка с трепетавшей в руках нельмой. — Ах, гнида, попалась, — кидал ее в лодку и опять — Ах, гнида…
С низовьев пришел несильный туман и как циркулем очертил видимое пространство метров на триста вокруг. Из тумана вырывались утки и боязливо проносились мимо людей.