Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
С тракторных гусениц на лицо шла снежная пыль.
Снег таял и стекал на воротник. Озноб все еще тряс Саньку. Он смотрел на светлое полярное небо с еле заметными звездами, и отчетливая, как злость, жадность жизни заползала в его душу. Потом Санька задремал.
Трактор встал.
— Вылазь, — толкнул Саньку Муханов. — Прибыли.
Они выбрались из-под шкур и спрыгнули с саней.
Нерушимый, не затронутый еще весенним теплом снег лежал кругом. Рассеянный снегом молочный свет резал глаза. Из сугробов торчали крыши двух избушек. Четыре
— Приехали, приехали, — сказал дед. — Тут теперь наша столица. — Потом звонко крикнул: — Ребят-та, давай разгружать. Все, что надо, привез. Пополнение привез, ребят-та…
— А этих зачем, дед? — спрашивал рослый бровастый мужик, весь какой-то военный даже в своей драной телогрейке.
— Раз привез, значит, надо, Слава, лучше, значит, — ласково ответил дед и засеменил к избушке поменьше.
— Замерзли? — спросил большеголовый, с изрытым оспой лицом. — Пойдем в избушку, чай горячий, сани потом разгрузим.
— Ха-ха-ха, — раскатился молодой парень. — Замерзли, выпить надо. Меня Толиком зовут, будем знакомы.
— Ты толковый, — сказал Муханов и поднял рюкзак, в котором звякнуло. — Пойдем знакомиться, что ли.
Они прошли к избушке побольше, в темных сенцах нащупали дверь и шагнули в теплоту. Изба оказалась большой. К стене примыкала кирпичная плита и как бы делила ее на две комнаты. Вдоль стен в той и другой комнате шли дощатые нары. Самодельный стол стоял посредине.
— Располагайтесь, — сказал большеголовый. — Вы кто и откуда?
— Беглые, — усмехнулся Муханов. — Беглые из разведки. Не сошлись на финансовой почве.
— Тут, братка, все, братка, не сошлись на этой почве, — сказал вошедший сутулый мужик. — И сколько я на этом Севере живу, тридцать лет, все время про финансы говорят. В свое-то время зарплату с наволочками ходили получать, все равно говорили.
— Это Братка, — сказал большеголовый. — Под этим именем его вся Чукотка знает. А как на самом деле зовут, даже я не знаю, хоть и прожил с ним два года в одной избе. Который спрашивал, на кой дьявол вы здесь нужны, то Славка, известен также по кличке Бенд. Толька, пацан глуповатый, вам сам представился, а вот это входит Глухой, у него одно ухо не в порядке. — Голос большеголового потеплел на секунду.
Вошедший был мальчишеского сложения морщинистым мужичком. Услышав, что говорят о нем, он улыбнулся виновато, встал у стенки и сразу стал незаметен, неразличим, как будто слился со старым прокопченным деревом.
— Что касается меня, — продолжил большеголовый, — то меня зовут Федор. — Судорога на мгновение передернула его лицо. Морщины тяжелого лба резко поползли вверх, вздернулся угол рта, обнажив прокуренные зубы. — Чтоб избежать ненужных вопросов, добавлю, что известен также под кличкой Оспатый, — ровным голосом закончил он.
Вошли Толик и Славка Бенд. Славка все еще по-волчьи глянул на них и сел в темном углу, спиной к свету. Санька стал вынимать из рюкзака бутылки.
…Они сидели по нарам с кружками
— Так как тут все же насчет финансов? — спросил Муханов. — Дед туманно ответил на этот интересный вопрос.
— Наши финансы — рыба в реке, а командир — дед, — выговорил без всякой интонации Федор и допил вино. Глухой, который маялся со своей кружкой, не зная, то ли допить, то ли поставить, тоже допил и поставил кружку.
— Ни месткомов, ни профкомов, — проскрипел из своего угла Славка. — Без заседаний — лови да сдавай.
— Свобода и демократия под началом деда, — оттаявшим баритоном сказал Муханов.
— Во, — развеселился Толик. — Демократия!
— А где дед? — поинтересовался Санька.
— Он в отдельной избе живет. У него там богатство.
— Пойдем сани разгружать, — сказал Федор. — А ребята пусть отдохнут.
Все ушли. Муханов и Санька легли на свободные нары и провалились в каменный сон.
Рыба и оленьи пастбища с древних времен составляли славу долины Китама. Начинаясь из бесчисленных ручьев с гладких гор Пырканай, он шел к морю десятками проток, лишь в самом конце сливаясь в единое русло. По широкой китайской долине с древних времен бродили тысячные стада оленей и как память о тех временах высились на буграх замшелые кучи оленьих рогов на могилах оленеводов. Галечные острова Китама кишели зайцами и куропатками. Потоки пятнистого гольца, нельмы спускались весной к морю, из глубоких речных ям, осенью тот же поток устремлялся обратно. Чир и муксун водились в его водах.
Там, где Китам сливался в единое русло, невдалеке от моря с давних же времен жили те, кто не имел оленей, кто жил рыбой и морским зверем, сюда же за рыбой приезжали гордые оленеводы. Предприимчивый купец в начале века построил здесь торговую факторию, так постепенно возник поселок Усть-Китам, единственный поселок на многие десятки тысяч квадратных километров.
История поселка Усть-Китам знала взлеты и падения, не зафиксированные нигде, кроме воспоминаний старожилов да неизвестных миру дневников какого-нибудь ошалевшего от одиночества и полярной тоски работника фактории, может быть, того самого, который вырезал на стене дома печально знаменитые стихи:
Скука, скука паршивая… Скоро ночь придет. Скука, скука…Одно время Усть-Китам с его тремя домами был административным центром района, потом началась другая эпоха, и центр перевели на север, где имелось удобное место для морского порта. Позднее был колхоз, но и колхоз перевели за семь километров, где выстроили с должным размахом. От былой славы Усть-Китама осталась лишь груда рисовых бочек, два древних деревянных домика да выброшенный на берег катер неизвестного происхождения. Но все так же двигались по реке могучие рыбьи косяки, и утки садились на мерзлотные озерца рядом с домами, и летали гуси.