Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
Санька придержал руками узкий нос лодки, пока Муханов осторожно, как будто ступал на цирковой канат, усаживался на ее днище.
— Пускай, — скомандовал он. Успел раза два взмахнуть веслом и вдруг исчез, только мелькнули в воздухе сапоги с закатанными голенищами.
— Ух, — вынырнул Муханов из воды. — Ух! — Так он толкал лодку к берегу, огненный шар на взбаламученной глади воды.
— Мой черед, — закричал Толик и с совсем уже ненужной лихостью сел в лодку, перевернувшись мгновенно и бездарно.
Все смеялись на берегу, Муханов бегал кругами, стараясь согреться.
— Ха-ха-ха, — смеялся Толик. — Вот сделал дед лодку. Вот лодка, а, дед?
Даже Славка Бенд разжал мрачные губы, и дед весь смеялся, даже полушубок его и сапожки смеялись.
— Погоди-ка, герои, — сказал дед и вынес из избушки что-то завернутое в тряпочку. Под тряпочкой оказалась чуть начатая бутылка спирта. Муханов и Толя выпили из стакана.
— Чего держать, — сказал дед. — Допивайте, чтоб, значит, судно обмыть.
Спирт быстро развели водой, и все выпили по полстакана в этот великолепный день у открытой воды забереги.
— Плавать на этой лодке непростое дело, непростое, — сказал дед. — У нас на реке с маленьких лет это делают, начинают. Вон Глухой, поди, умеет плавать или забыл?
— А, Глухой, а ну покажи, Глухой, — закричал Толик, но Глухой, вовсе уж засмущавшись, только махнул рукой, а Славка Бенд с задичавшими от водки глазами посмотрел на лодку с мрачновато-веселой решимостью. Не такое, мол, видали. Надо, поплывем и не на этом.
— А льда скоро, ребята, не будет, — сказал дед.
Все еще стояли у воды и обсуждали проблемы плавания на столь несолидном судне, а дед ушел к своей избушке. Он стал выносить из ее недр бесконечное количество мотков сетей, смотанных в куклы, и бережно класть их на разостланный брезент.
— Смотри, ребя, смотри, — сказал Братка. — Дед богатство вынимает.
…Они насаживали неводную дель на обрезки водопроводных труб, чтобы потом протянуть сквозь трубы нескончаемую сизалевую веревку, по веревке с припуском расправить сеть, для верха один припуск, для низа другой. Это была работа не для нервных людей.
Древняя земля исходила, дымилась на проталинах, пар поднимался к небу, как дым благодарственных молебнов.
И жухлый серый лед на реке казался в весеннем солнце чужим, отжившим свой век, нездешнего мира веществом.
Сети растягивались на вешалах, лежали на земле, аккуратные мотки веревок висели на кольях, змеились по земле. Был какой-то чарующий ритм в этой древней, древней, как эта земля, человеческой работе.
У лодок остался один Глухой. Он возился у чадящего котла с длинной кистью и был похож в клубах дыма на печального сгорбленного черта, давно уже потерявшего веру во всякое бытие.
Санька насаживал сети, слушал, как в стороне балаболит и смешит всех Муханов, и размышлял о всегдашней правоте брата Семы. Вот оно, денежное место, где руки не дрожат. Было приятно сознавать, что все это не столь уж плохое занятие и времяпрепровождение есть только вступление к туманно сверкающему будущему, которое ждет его там, в Москве, средь гари и грохота настоящей жизни.
Так шел день за днем. Два домика и вытаявшее пространство земли вокруг них были отрезаны от мира, так что казалось — и нет ничего во всей вселенной, только вот это бледное небо и издыхающий лед на реке. В семи километрах на одном из рукавов Китама помещался колхозный поселок, Новый Усть-Китам, в поселке жили люди и председатель Гаврилов, которому они подчинялись.
Однажды спозаранку мимо них протащилась упряжка из шести разномастных захудалых псов. На нартах сидел старик с непокрытой головой и смотрел на них с азиатским спокойствием.
— Это Пыныч. Бездельный старик. Я его знаю, — сказал Братка. — Гусей почуял, старый черт. Хотите верьте, хотите нет, но нюх у него на гусей страшный. Пыныч, хрен чукотский, где гу-у-си? — крикнул Братка.
И Пыныч, не сказав ни слова, махнул рукой на восток.
— Где гуси? Какие гуси? — засуетился Толик.
Обратно Пыныч проехал уже вечером. Подмораживало, и собаки шли устало и неровно, ибо нарта то и дело проламывала снежную корку.
В нарте лежало четыре жемчужных красноносых гуменника.
— Малё гуся, — сказал старик, жмуря хитрые глазки. — Земли пока малё.
Это были первые из гусиных стай, скопившихся на южных вытаявших склонах хребтов в ожидании, пока потеплеет земля родного Китама. Они залетали сюда через безжизненные горные гряды и искали по протаявшим береговым обрывам прошлогоднюю бруснику и черную ягоду шикшу.
Братка, чукотский человек, погладил захолодевшее гусиное перо и сказал раздумчиво: «Однако, гусь начинается, патроны надо снаряжать».
За столом в избушке уже сидел Толик и лихорадочно набивал патроны адской смесью из дымного и бездымного пороха.
— Порвет ружье-то, — несмело сказал Глухой, но тот только глянул на него дикими глазами и продолжал орудовать молотком и пыжами.
— Если вам, ребята, надо, берите мое, я не охотник, — сказал Саньке Федор и кивнул на обшарпанную одностволку на стене.
Через два дня лед исчез. Он просто исчез ночью незаметно, без шумного ледохода, треска и грохота. С верховьев по мутной вздувшейся реке плыли, крутясь, отдельные запоздавшие льдины. В этот день они, прежде чем взяться за сети, долго смотрели на непривычную картину чистой воды и на эти льдины. С пасмурного неба сыпался мелкий дождь.
— Сожрет весь снег этот дождик, — радостно сообщил Глухой.
Он весь помолодел в этот пасмурный день. Долго стоял около выброшенного катера, потом вернулся и стал складывать в кучу обрезки досок, раскиданных по берегу.