Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
Они сделали в эту ночь четыре замета, на последнем все-таки зацепили донную веревку.
— Тяни, — сказал Славка, но дед взвыл и кинулся отнимать канат. Смешно было, когда он грудью встал на дороге пяти здоровых мужиков: птица-мать, защищающая птенца, скряга, преградивший дорогу громиле, барьер по защите священных прав.
Пока дед выяснял отношения с корягой, рыба из этого замета ушла почти вся, но все равно они нагрузили плоскодонку выше половины, и семижильный Глухой отправился в туман отвести лодку и пригнать новый неводник. Все уселись на перекур, оглушенные усталостью.
Санька
— Дед, — сказал Славка. — Деньги мимо нас проплывают, давай снова заводить.
— Устали ребятки-то, устали, видишь? — вздохнул дед.
— Давай дальше, дед, — вяло сказал Муханов. — У меня очередь на «Волгу» подходит. Давай — не умрем.
— Как все, как все, — согласно закивал дед. — Вон Федюша молчит. Чего молчишь, Федюша?
— Слушаю, — ответил Федор.
Невод заводили еще дважды. Уже наступило утро. Туман не расходился, и солнце окрасило его сверху в багровый цвет. Окончательно вымотанный дед только командовал слабым голоском и трогал рукой около сердца. Было ясно, что на сегодня хватит.
Глухой было снова уселся за весла, но Федор отодвинул его:
— Я отведу.
Глухой только глянул собачьими глазами на Федора, но весла отдал.
Кольцо багрового тумана двигалось впереди них. Все шли молча, и каждый нес свою усталость отдельно.
Весь июнь они утюжили неводом глинистое днище Китама. Они выходили утром часов в пять, когда солнце, еще не очнувшись от сонного блужданья по горизонту, начинало медленно карабкаться вверх и остервеневшее за ночь комарье вместе с ним набирало силу. Возвращались они вечером, когда то же солнце, покрасневшее от дневной натуги, мягко ложилось на синюю подушку гор Пырканай.
Были разные тони: удачные, неудачные и вовсе пустые. Они уже научились на глазок определять количество рыбы, еще когда она бурлила в мотне, и Славка Бенд при каждом удачном замете скрипел удовлетворенно:
— Вот и прибавили по паре десяток на рыло.
Муханов же говорил:
— Еще одно колесо к моему «Москвичу».
Марка машины у него менялась в зависимости от настроения. Даже Толик, для которого рыбалка была просто приложением к охоте, глядя на лодку, заполненную рыбой, мечтал:
— Ружье куплю, эх! Тыщ пять, не меньше, самое дорогое.
— Ребята! — молился дед, — Замолчите, ребята, рыба счета не любит.
— Нишкни, дед! — властно обрывал его Славка, который с каждой новой сотней килограммов рыбы становился все увереннее и веселее.
Чаще все-таки невод выходил почти пустым, и они ждали, что в следующем-то забросе обязательно будет удача, и так до полного изнеможения. И даже короткое время, которое они отводили на сон, было беспокойным: каждый ворочался на нарах в смутной тревоге: может быть, именно вот сейчас, в эту минуту рядом с избушкой проходит небывалое стадо гольца, настоящий большой куш.
Как и все, Санька почернел, осунулся. И внутри, он чувствовал, стал уже не тем Санькой, студентиком и хлюпиком-продавцом, заворачивай покупочки. «Ладно, пижоны
Рыба кончилась сразу, как будто и не было. Зарядили бисерные ледяные дождики, и тучи чуть не цеплялись за мачту выброшенного катера. Мокрые и злые, они день за днем таскали невод без всякого результата. Это было чем-то вроде карточной игры, когда игрок уже понял свою невезуху, но все еще берет карту в надежде на сумасшедший счастливый вариант, хотя и твердо знает, что этого варианта сегодня не будет.
Однажды Толик, который не расставался с двустволкой, ухитрился убить тюленя. Они заметывали в «кутл-туке» почти у самого устья. Тюлень вынырнул метрах в десяти от лодки, и Толик, который на диво навострился стрелять за весеннюю охоту, мгновенно всадил ему заряд дроби в усатую человеческую морду. Некоторое время тюлень держался на поверхности в расплывающемся красно-буром пятне, и тот же Толик в два гребка подогнал к нему лодку и мертвой хваткой уцепился за ласт. В лодке тюлень слабо пошевелил хвостом и притих, прикрыв мертвой пленкой женственные глаза. Они выбрались на берег и пожарили на ржавом листе жести вишневую тюленью печень. Санька Канаев посмотрел на вымазанные печенкой лица и подумал: «Звереем помаленьку».
Братка и Глухой отказались от жареной печенки, а ели ее по охотничьему обычаю сырой, шпигуя белыми кусочками мягкого тюленьего сала.
— Полезная вещь, — сказал Братка.
Толик, на которого всякий удачный выстрел действовал как наркотик, вскочил и пошел по берегу к устью. Они долго сидели у костра, и ветер разносил с углей белые хлопья пепла. С моря донеслась автоматной частоты пальба. Они послушали ее.
— Нашему Тольке «Дегтярев» купить надо, — сказал Славка Бенд.
Потом они увидели его. Толик бежал по берегу и махал руками, будто кричал на пожар или иное неслыханное бесчинство среди бела дня.
— Поди, еще нерпу хлестанул, — сказал Братка и поковырял в зубах травинкой.
Оказалось, что в устье реки скопилась целая колония, прямо-таки непомерное количество тюленей.
— Башки повысовывали — воды не видно, — сформулировал Толик.
— Это где это, это как? — зашевелился безучастный до этого дед.
— Рыба там, — убежденно догадался Братка.
Они вышли к широкому километровому устью Китама и там на песчаных отмелях в мелких отголосках морской волны сделали два замета. Оба оказались пустыми. Тюленьи головы, как клавиши, высовывались и исчезали в воде, исполняя какой-то известный им одним ритм возмущения.
— А вы, ребята, не унывайте, — сказал дед. — Шесть тонн на ледник сдали на новом месте, на незнакомой реке. Мы сейчас опять контрольные сеточки поставим, будем следить. А пока у меня другое средство есть. Чтобы не скучать. — Дед хохотнул тоненько. — Взрывать кто-нибудь умеет?
— Детонаторы есть? — спросил Славка. — Я умею.
— Все у меня, Слава, есть, — сказал дед. — И рыба сейчас есть, в омутах наверху много осталось.
— Зар-ряд заложить поб-больше, ух! — вдохновенно помечтал Толик. Остальные молчали.