Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
Вечером в полутемном складском коридоре его остановил директор Пал Давыдыч и спросил: «Ну как?» И улыбнулся мертвой улыбкой. От этой гримасы доброжелательного мертвеца у Саньки мурашки пошли по коже.
О моральной стороне жульничества Санька скоро перестал думать.
— Налог на людскую глупость, — так сказал математик жизни брат Сема.
Страх был. Он остался с той самой минуты в полутемном коридоре. Он проходил вечером, когда Санька встречал у выхода из магазина плечистую фигуру старшего Канаева. Они шли по вечерней Москве, свободные, как боги, и были богаты, как боги, на этот вечер. Санька чувствовал надежную уверенность, когда рядом был старший брат: каменная стена в элегантном костюме. Они искали настроение минуты, которое подскажет им, как провести этот вечер.
К весне стало хуже… Просто неизвестное десятое чувство подсказывало, что стало хуже. Без всяких видимых причин. Они много пили в то время. Почему-то каждый вечер настроение минуты подсказывало им выпить. По утрам Саньку смешила обывательская, банальная, коридорная истина его жизни: «Раз торгуешь — значит, воруешь, раз воруешь — значит, пьешь».
Брат Сема недаром считался отчетливым мужиком. В один из вечеров, он не повел Саньку в ресторанную помпу, а они просто пошли по улицам, прошли по Каланчевке к скверику, где от нарисованных тушью деревьев шел тревожный весенний запах. По дороге они взяли в гастрономе бутылку водки. Брат Сема кивнул на заведение с надписью «Буфет». В буфете было пусто. Только в углу сидели два охотника с рюкзаками и зачехленными ружьями, с помятыми от лесных ночевок лицами. Они вдумчиво обсуждали двустволку какого-то Федора.
Брат Сема повернулся к Саньке:
— Ну?
— Плохо, — сказал Санька. Буфетчица принесла им чистые стаканы и по бутерброду с краковской колбасой.
— Все просто, Саня, — сказал брат Сема. — Чтобы жить, нужен рубль. У умного есть безопасный рубль. У жадного есть впереди тюрьма. Ты этого боишься?
— Боюсь, — сознался Санька. — Сегодня с Володькой магнитофоны сбывали, даже руки тряслись, до чего я боялся.
— Мне наплевать, кем я буду в десятом перерождении, — сказал брат Сема. — Коровой, зайцем или министром. Я сейчас хочу жить свои шесть десятков. Через двадцать лет от меня будет могильный холмик. Скажи, учившийся в институте брат, какую проповедь из какой газеты поставишь ты мне против этого факта?
В тусклом свете единственной лампочки лицо брата Семы казалось усталым. Походил он сейчас на киношного благородного проходимца. Охотники уже кончили обсуждать Федорово ружье и начали врать друг другу, изредка прерываясь: «А может, еще сообразим одну?»
— Я вам соображу, — сказала буфетчица из-за стойки.
— Не знаю, — сказал Санька. — То, что деньги нужны, — это так. А дальше?
Они выпили.
— Хоть это ты понял, мой младший брат, — сказал, выдохнув водку, брат Сема.
— Сегодня мы с Вовкой хорошо взяли, — сказал Санька. — По-другому бы. Вот как у тебя. Безопасно.
— А ты езжай на Север, — сказал брат Сема. — Там платят. С деньгами будешь, и руки не дрожат. — Он снова разлил водку.
— И поеду, — неуверенно сказал Санька. — Тут от одной директорской ухмылки подохнешь. Вовка говорит, что его скоро посадят.
— Смотри, Саня, — раздумчиво сказал брат. — Знай, что я у тебя всегда есть. Но ты ведь сам себе не веришь, что поедешь…
Так Санька Канаев через два месяца разнообразных мытарств очутился в затерянном среди снегов и тундры районном поселке, и в какой-то комнатушке мощный дядя в полярном костюме окинул одним взглядом городскую Санькину фигуру и коротко определил: «Завалящий. На Кертунг».
Начальнику отдела кадров управления было столько же лет, сколько и Саньке Канаеву. И этот симпатичный заика-сверстник бестрепетной рукой вывел в его трудовой книжке: «Уволен по статье 47, пункт «г». Вывел и Муханову.
— А вы думали как, дг’узья? — спросил их начальник отдела кадров беззлобно.
— Кг’ыса ты канцелярская, — ответил ему Муханов.
Они вышли в коридор и несколько минут постояли молча. В коридоре шла непонятная для посторонних суета. Приземистый парнишка с циркульным, заросшим белесым пухом лицом протащил ворох спальных мешков и исчез в комнате-клетушке. В комнатушке сразу взревели мужские голоса, и оттуда высыпало человек десять, кинулись на улицу, и — «посторонись!» — понесли с шумом и гиканьем консервные ящики, мешки, кипы брезента. Из окованной железом двери вышагнул высокий парень в великолепном черном костюме. В руках у парня была, винтовка и несколько обойм с патронами. Этому завтра в тундру. С противоположного конца коридора шел грохот пишущих машинок. Там у дверей машбюро толпились с пачками исписанных листков начальники партий: гнали последние главы зимних отчетов. Через две недели управление должно опустеть.
— Пойдем, — сказал Санька. — Нам здесь не светит.
— Да, — ответил Муханов. — И я, знаешь ли, хочу вина.
Они поселились в сорокакоечном бараке гостиницы, где дежурная, закутанная в шерстяной платок от макушки до пяток, не спрашивала ни паспортов, ни виз, а просто брала пятерку аванса из расчета 70 копеек в сутки. В бараке были грязно-розовые стены и грязный пол, но в середине топилась углем громадная железная печь, и здесь давали настоящую кровать с пружинной сеткой, чистым, проглаженным бельем и двумя зелеными шерстяными одеялами. Здесь жили командированные, женщины, дети, все те, кто куда-то двигался или чего-то ожидал в этих кочевых краях.
Они пили — гнусный перемороженный вермут. И с каждым стаканом на лице Муханова поселялось все больше недоумения: «Трудовая у меня ни одного перерыва не имеет — раз, приехал я сюда, конечно, за деньгами — два. И что же получается, Саня?»
— Есть у меня брат в Москве, — сказал Санька. — Шаг на телеграф, и монета готова. — Муханов молчал.
— Монету в карман, — продолжил Санька, — и билет на самолет. Со стюардессой позаигрывал — уже в Москве. А?..
— На, глотни, — сказал Муханов.
— Не пропадем, — не очень уверенно сказал Санька.
— У меня брата нет, — усмехнулся Муханов. — И телеграмму мне давать некому. Разве что мне открытку пришлют, так, мол, и так, Коля, вышли на починку двора. Я в армии пять лет вместо трех прослужил. Потому что был все время в дисбате. А в дисбате я был из-за того, что к дисциплине неприспособлен, и из-за женщин. Из-за них у солдата самоволки. Потом надоело, решил дослужить без дисбатов. Дослужил. Вернулся в деревню. Стал шоферить. Места у нас исторические, Кругом отпускники и туристы на «Волгах» гоняют. Я на грузовике. Шесть десяток в месяц. Калыма никакого. Довезешь тетку на рынок в Муром, что с нее взять? Рука не подымется. Бросил. Пошел грузчиком в «Заготзерно». Спину наломаешь, результат тот же. А туристы на «Волгах» гоняют. Такое меня взяло зло. Услышал про Север. Решил — махну. Жилы из себя вырву, а заработаю хоть на «Победу». Буду девчат катать в модном костюме. Попробую красивую жизнь. Деньги эти надо мне взять. Вырвать их из кого угодно.
— Вырвем, — сказал Санька.
— Ты не думай, что я жаден, — сказал Муханов. — Но если какой-либо тип на «Волге» гоняет, почему я не могу? Так?
— Верно, — сказал Санька. — Я сам такой. Мне тоже деньги нужны. Нас, наверное, в детстве воспитательной работой не охватили.
— Места эти не для роз. Помнишь шурфы? «Заготзерно» — компот по сравнению с ними. А раз так получается — отдай мне мой пятак, понял?
Муханов выпил еще перемороженного вермута и пошел в дальний угол барака, где веселились какие-то простецкие ребята. Они сидели на трех сдвинутых койках и дружно реготали над своими, понятными им одним шутками. Было в их гаме что-то столь безобидно-веселое, что даже женщины, которые в штыки встречали любой шум в позднее время, на сей раз молчали.