Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
Старик в меховых штанах и вылинявшей рубашке, худой, высохший от годов кочевник, шагал по кочкам, и только сейчас можно было заметить, что Сапсегай стар, как тундра, как смена времен года на этой земле.
Сашка вышел на крыльцо.
— Сапрыкин! — громко сказал он. — Сапрыкин. Я знаю, что ты здесь.
— Здесь! — Сапрыкин вышел из-за бочки с водой.
— Иди сюда! — Сашка уселся на крыльцо. Сапрыкин подошел.
— Ты кем собираешься быть, Сапрыкин?
— Космонавтом.
— Значит, бандитом ты быть не хочешь?
— Нет, — замотал головой Сапрыкин.
— Тогда
— Космонавт должен сильным быть.
— Я объясню тебе, как стать сильным. Я займусь тобой, Сапрыкин. В восемь утра завтра быть здесь. И послезавтра. И…
В калитку вошел Помьяе. И тут же с визгом выскочила из комнаты Анютка, бросилась к нему. Но Помьяе, отстранив ее, шел к Сашке.
— Саша! — сказал он. — Саша, случилось…
Был урок.
— Сегодня мы отложим тему урока, — начал Сашка. — И поговорим сегодня об Антарктиде. Антарктида — ледяная страна, где живут только пингвины. Пингвины и люди. Один мой друг утверждал, что пингвины умеют смеяться. Он устроился в экспедицию и поплыл в Антарктиду проверить: правда ли, что пингвины умеют смеяться. И установил, что правда. География — это не только наука о земле. На земле живут люди. Таким образом, это также наука о людях, наука о долге и счастье.
Двадцать пар ребячьих глаз смотрели на своего учители, уже седеющего, темнолицего и сухого, как будто его опалил горевший внутри огонь.
— Одна трепанация, пять трепанаций, — сказал Сашка Лене. — Надо их делать. Был бы я зрячий, не погиб бы Васька. Получается: надо быть зрячим.
Был тот же берег вечерней бухты. И Сапрыкин молча стоял за спиной Ивакина.
Печально и тонко кричал журавль. Потом другие журавли подхватили крик, и трубные прозрачные звуки их плыли над миром, как утверждение ясности бытия.
Народное поверье утверждает, что журавли предчувствуют перемены в человеческой жизни.
Сашка поднялся.
— Пойдем, — сказал он. — Пора. Я еще книжку должен тебе отдать.
— А обратно вы не прилетите? Когда будут глаза, прилетите?
— Обязательно. Я должен вас изучить географии.
— А книжка какая?
— Про одного капитана. Вообще про жизнь.
— «Дрожите, королевские купцы и скаредное лондонское Сити», — отчаянно фальшивя, запел Сапрыкин.
Низко сидящее солнце вырезало плечистый, чуть сгорбленный силуэт Сашки и вихрастую фигурку Сапрыкина.
Изложенная здесь история почти полностью достоверна. Автор хорошо знает Сашку Ивакина, знаком с Сапсегаем. Сапсегай по-прежнему живет в пастушьей бригаде, хотя очень стар. Розовая чайка есть — на самом деле, и гнездится она именно там, где искал ее Шаваносов, — в болотистых равнинах низовьев реки Колымы. Это единственное в мире место ее гнездовий, если не считать низовьев соседней реки Индигирки. Кстати, открытие розовой чайки для науки принадлежит знаменитому русскому орнитологу Сергею Александровичу Бутурлину. В 1904 году он открыл гнездовья розовой чайки и, таким образом, доказал, что она является отдельным биологическим видом. Птица эта относится к числу охраняемых государством — стрельба и отлов ее категорически запрещены. Хотя
Первые же достоверные сведения об этой птице действительно связаны с морской фамилией Россов.
Подборку документов и биографические сведения о Джоне Россе можно прочесть в документальной книге Фарли Моуэта «Испытание льдом». Книга эта на русском языке вышла в издательстве «Прогресс» в 1966 году. Автор встречался с Фарли Моуэтом в Москве, и мы рады были выяснить, что, помимо любви к Арктике, нас связывает еще и уважение к памяти Джона Росса, отважного арктического исследователя и друга знаменитого русского путешественника Крузенштерна.
Розовая чайка навсегда осталась символом героической Арктики.
Два выстрела в сентябре
Булькающее токование тетеревов плыло над левобережьем. У земли допотопный звук яростной птичьей страсти становился слышнее, как слышнее бывает, если приложить ухо к дороге, гул далеких моторов. Вверху же тетеревиный зов совсем почти пропадал, и невозможно было определить, откуда идет он по уставленной стогами, перегороженной непроходимыми чащами ивняка бесконечной полесской равнине.
Мы укрылись за стогом от ветра. Нас было двое: я и лесник со спаренным именем Дядяяким, где прожитые в одной и той же местности десятилетия спрессовали в единое целое безличное «дядя» с собственным именем Яким. Дядяяким — так звали его все, от пацанов до большого начальства.
Равнину заливал янтарный свет полесского бабьего лета. В укрытом от ветра месте солнце грело сквозь штормовку и свитер с упрямой, сбереженной от лета силой, но вороненый ружейный ствол оставался холодным. Давно уже я заметил, что этот термический парадокс можно наблюдать только осенью или ранней весной и всегда почти одинаково, где бы ты ни был в то время: в Вятке, на Севере или здесь, в Белоруссии.
Сейчас было время осенних тетеревиных токов, когда косачи, отъевшись за лето, не то вспоминают минувшие любовные схватки, не то тренируются в предвидении новых.
— Ползи, — сказал Дядяяким, — во-он за тот куст. Увидишь там косача.
— Может, не там? Может, в другой стороне? — с сомнением спросил я, прислушавшись.
— Там. От куста метров сорок.
Я пополз. Уверовал, что Дядяяким и на сей раз не ошибся. Я полз и вместо тетерева, зов которого колдовски плыл над травой, почему-то думал о леснике, о том, как он за стогом сейчас свертывает беспалой рукой самокрутку из бийской махорки № 2 средней крепости и прикуривает, сбочившись на ту сторону, где не хватало двух ребер. Уткнувшись в горький осенний запах травы, я, как наяву, видел тусклый при дневном свете огонек спички, и залитое солнцем в недельной щетинке лицо, и синий махорочный дым, отличный по цвету от любого табачного дыма, и видел его щемящую душу улыбку до беспомощности доброго человека. Не мог я спокойно смотреть, как он улыбается.