Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
— Ну-у зайду узнаю зачем. Я пошел.
Сашка стоял у окна. Лена сидела на диване у стенки. Хлопнула дверь.
— Здравствуй, Лен, — сказал Сашка.
Она молчала. По лицу ее текли слезы.
— Ты какая сейчас?
— Очень красивая. — И голое ее был голосом прежней Ленки.
— А я какой?
— Старый и безобразный.
— Ага, — согласился Сашка и неожиданно широко улыбнулся. — Теперь верю, что ты красивая.
— Не красивая, а обворожительная. А ты босяк.
— Согласен, — смиренно сказал
Васька Прозрачный, наплевав на шикарный костюм, сидел на ступеньках крыльца и был своим человеком среди своих же людей.
— Не согласен, — говорил он. — «Вихрь» — мотор капитальный. Ему надо дейвуд внизу подпилить, где выхлоп, и никакого заноса не будет. Утверждаю.
— Где подпилить-то?
— Эх! Давай завтра с утра. А потом на охоту двинем. Идет? Я, понимаешь, среди льда по траве стосковался.
Он встал, забрал со ступенек бутылки шампанского и пошел к дому.
— С ума сошел, Вась, — сказала Лена.
— А чего? Пусть постоит, поленится. Тем более что завтра я вас покидаю. Двигаю в тундру. На лодке. Уже договорился.
— Сапсегай сейчас близко со стадом. Навести старика, — попросил Сашка.
— Это дело! — горячо откликнулся Васька. — Обязан я его повидать или нет?
Сапсегай и Васька Прозрачный сидели у небольшого костра. Был конец полярного лета — время желтой травы, желтого воздуха, желтого неяркого солнца. Где-то в тундре неотрывно кричал журавль. Замолкал, и снова печальные трубные звуки плыли над тундрой.
— Слышишь? — сказал Сапсегай. — Остался один. Тоскует.
— Хорошо здесь. — Васька лег на спину. — Еще раз в Антарктиду смотаюсь и пойду в пастухи. Возьмешь?
— Приходи, — согласился Сапсегай. Прислушался. — Олени волнуются.
— Почему?
— В это время они дурные бывают. Там сзади худое место. Вот я и сижу. Побегут, много погибнет.
— А я не слышу, — сказал Васька. — До них же километра два.
— Привычка.
— Взял бы сейчас рюкзак, — размечтался Васька. — И шел бы, шел без конца. Людей бы разных встречал. Местность.
— Олени! — встревожился Сапсегай. По руслу бегут. В худое место бегут.
— Счас! — Васька взметнулся на ноги. — Где? И что делать?
— Нет! — сказал Сапсегай. — Ты их не удержишь. Узкое русло. Сметут. Я сам.
Дробный рокот нарастал в стороне. Дробный рокот тысяч копыт по высохшему руслу тундровой речки.
— Я побегу.
— Не надо! — крикнул вслед Сапсегай, но Васька уже скинул ватник и бежал наперерез нарастающему грохоту.
Серой лавиной текли олени в припадке бессмысленного животного ужаса.
Сапсегай бессильно уселся на кочку. Сложил руки трубкой и завыл по-волчьи.
Передние олени заволновались и пробовали повернуть обратно, но сзади напирали другие, и вся масса пришла в сумбурное движение.
Васька Прозрачный скатился
— Эгей! — заорал он, размахивая телогрейкой. — Кончай панику, черти рогатые. — И Прозрачный кинулся им навстречу. Серая лавина поглотила его, только дважды взмахнула среди леса рогов телогрейка и взмыл над стадом огромный старый рогач…
Лена кончила заплетать Анютке косички и легонько шлепнула ее ниже спины:
— Ну-ка, отойди к стенке!
Анютка в новом тренировочном костюме застенчиво сверкала глазами.
— Красавица! — сказала Лена. — Теперь пора за уборку.
Она взяла тряпку и стала протирать книжную полку.
Отдельно стояла потрепанная книга. «Жизнь капитана Джона Росса». Лена взяла ее в руки. Глаза ее затуманились.
— Эту нельзя трогать, — предупредила Анютка.
— Почему?
— Он ее… предназначил. Дядя Саша.
— Кому?
— Сапрыкину. Который со всеми дерется, — вздохнула Анютка.
Шумно вошел Сашка.
— Привет, дамы.
Анютка кинулась к нему.
Он потрогал ее голову. Нащупал косички.
— Ух ты!
В окошке возникла возбужденная девчоночья физиономия.
Девчонка отчаянно барабанила в стекло.
— Дядя Саша! Александр Васильич! Там Сапрыкин опять подрался.
— Угу! Сейчас буду.
— Я беспокоюсь, — ходила по комнате Лена. — Беспокоюсь, и все.
— Он полярник, — успокаивал Сашка. — Полярники не пропадают.
— Он ребенок, — сказала Лена. — Мальчишка, как этот Сапрыкин.
Сапсегай сидел рядом с телом Васи Прозрачного. Глаза у Прозрачного были открыты, и на лице застыло выражение изумления.
Тихие птичьи крики раздались в воздухе. Сапсегай поднял голову.
— Птичка кегали, — прошептал он. — Так и не успел он повидать птичку кегали.
Старик встал и пошел к яранге. Потом вернулся, снял с себя кухлянку и прикрыл, заботливо подоткнув со всех сторон, тело Васьки Прозрачного. Лица закрывать не стал, просто прикрыл, как будто мог озябнуть сейчас Васька Прозрачный.
За свой незаурядный век Сапсегай привык видеть смерть. И он давно уже пришел к выводу, что вероятность смерти для хорошего человека выше вероятности ее для плохого. Хорошим же человеком Сапсегай, естественно, считал того, кто рискует собой для других, либо любопытство и страсть жизни гонят к познанию неизученных мест, кто способен в минуту опасности забыть о себе. Такие люди гибли и будут гибнуть. Но мудрость природы заключалась в том, что род их не исчезает, на смену приходят, должны приходить другие. Такова была эпитафия Сапсегая, мысленно произнесенная им над телом Прозрачного. Потом Сапсегай встал. Надо было вызывать вертолет, надо было позаботиться об оленях, и — вообще жизнь продолжалась, хочет этого старик Сапсегай или нет.