Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
— Что ты делаешь? — донеслось оттуда.
Но незнакомец все кидал ветки, покуда не затих последний стон Шаваносова.
Он остановился. Чаек не было. Была тундра и тишина.
— Я не сторож брату моему, — вслух сказал он. Поднял винчестер, рюкзак и зашагал к полоске леса на горизонте.
Из-за ветхой искривленной лиственницы, сросшись с ней цветом одежды, с расширенными от ужаса глазами наблюдал за происходящим мальчишка-эвенк. Он быстро сполз в русло высохшей речки. И здесь, скрытый от глаз незнакомца, бросился бежать прочь. Бежал и плакал мальчишка-эвенк в неловкой, с отцовского плеча, меховой одежде.
Незнакомец остановился у небольшой кустарниковой гряды. Вынул из рюкзака палатку и расстелил ее. Взял котомку Шаваносова и вытряхнул содержимое на палатку. Выпали носки, дневник и чистая тетрадь. Несколько карандашей. Карманная Библия.
— Не густо жил правдолюбец! — усмехнулся он и поднял дневник Шаваносова. — Какой дурак пишет настолько подробно, — бормотал он, листая дневник. — Но чистая тетрадь у нас есть. Купец Шалимов получит отчет. Купцы второй гильдии обожают судейские дрязги. Особенно когда пропали полторы тысячи рублей. Наши интересы расходятся, господин Шалимов…
Незнакомец вынул коробку с чернилами, ручкой. Пристроил чистую тетрадь на коленях. Руки дрожали.
— О, черт! — Он притянул к себе винчестер, вынул из рюкзака коробку патронов и торопливо набил магазин.
— Спокойно! Спокойно, Сережа! — сказал он сам себе.
Была комариная тихая ночь. Люди стойбища спали, кто забравшись в спальный мешок – кукуль, кто прикрывшись дошкой. В стороне от яранги старик Сапсегай курил в одиночестве трубку у крохотного костра.
Ночь была полна звуками: хорканьем оленьего стада, криками птиц, всплесками воды.
Старик поднял голову. В свет костерка вошел Помьяе. Кухлянка на коричневой груди была распущена, жесткие черные волосы мокры от ночной росы. Пастух тяжело дышал. Налил в кружку чаю, жадно выпил. Потом так же молча исчез в темноте.
Старик поднялся и пошел к яранге.
Сашка спал, наполовину высунувшись из жаркого мешка. Старик потряс его за плечо. Сашка открыл глаза, несколько мгновений ошалело смотрел на старика, вытащил из мешка очки, нацепил.
— Поговорить надо, — тихо сказал старик.
Сашка поднялся, натянул до подбородка мешок и прямо в нем попрыгал к костру.
Сапсегай налил чай в кружку, протянул ему.
— Как называется, когда в магазине товар проверяют? — спросил Сапсегай.
— Инвентаризация. Переучет, — обалдело пробормотал Сашка.
— Вот! Переучет. Переучет жизни. Прежде чем помереть, надо… сдать дела. Так говорю? Я хочу сдать. Я должен отвести тебя на место, где погиб первый, где розовая птица и где я убил второго. Я их не трогал. Они там, где есть. Пойдешь?
— Конечно! — сразу ответил Сашка.
— Идти долго. Стадо бросать нельзя. Оленей просто так гнать тоже нельзя. Будем кочевать как обычно, когда думают об оленях. Ягель растет точно дерево. Десять лет — это ягель-ребенок. По этому маршруту лет тридцать стадо никто не водил. Так сообщу в колхоз. Ягель богатый. Будем идти на север. К весне будем на месте.
— Хорошо, — сказал Сашка. — Я остаюсь до весны.
— Тебе надо остаться. У тебя поспешность и страх. Я тебя вылечу.
— Я остаюсь. Но я должен что-нибудь делать.
— Помощником пастуха. Для пастуха у тебя нет глаз.
Сашка внимательно глянул на старика.
— Хорошо, Сапсегай.
Синий снег падал на тундру. Он смешивался с пожухлой травой, скапливался у подножия кустов, в ложбинах. Снег был сухим, и ветер переметал его, собирал маленькие костры, оголял плоские участки земли. От этого ветра и снега казалось, что над тундрой, над плоским пейзажем высоких широт, висит пелена тумана.
По тундре бежал пастух Помьяе, единственный чукча в интернациональной бригаде Сапсегая, бежал по обычаю чукотских оленеводов с палкой на плечах, кисти рук заброшены за палку. Он бежал легко, как олень, и казалось, что бег для него естественное состояние, как дышать или спать.
Неожиданно Помьяе замедлил бег и свернул в сторону. Шаг его стал бесшумным. Он подошел к узкому сухому оврагу, заросшему зарослями низкого полярного ивняка.
Сашка Ивакин с ножом в руках срезал ивовые ветки, складывал их в кучу. Рядом валялась двустволка.
Помьяе, улыбаясь, лег на кочку и поскреб ногтем пальца о палку. Сашка выпрямился. Помьяе за его спиной ткнул палку в кустарник. Сашка наклонился, взял ружье, стал вглядываться в мутную пелену кустарника впереди.
— Опять проиграл, — сказал за спиной Помьяе. — Не умеешь угадывать звук.
Сашка бросил ружье. Из-за ворота кухлянки вынул пачку папирос.
Они сидел и курили.
— Захвати. — Сашка кивнул на кучу веток. — Ольга просила.
— О-о-ль-га просила, — бездумно пропел Помьяе.
— Чему радуешься?
— Зима скоро. Придем на Гусиное озеро, возьмем нарты. Ух! Сто километров сюда, сто туда. Олени бегут… Зимой хорошо.
Тяжелый небосвод окутан ранней мглою, Укутана река под снеговой покров, И гонит буйный вихрь, не знающий покоя, Пыль снежную вдоль смутных берегов…— А кто написал, не знаю, — тихо сказал Сашка.
— Зимой хорошо, — утвердил Помьяе.
— Иди в ярангу. Я подежурю.
— Ага, — согласился Помьяе. — Стадо там… Я бегал, кругом след смотрел. Волка не видно. Двух зайцев спугнул.
— Иди!
— Беги! — поправил Помьяе. — Пастух не ходит. Он бегает. Сапсегай где?
— В тундру ушел. Травки какие-то собирает.
— Со-бирает тра-ав-ку, — пропел Помьяе. — Стадо там.
Он легко поднялся, взял палку и снова в бездумном беге поплыл над тундрой.