Через вселенную
Шрифт:
Я поднимаю голову.
— Нет… То есть… Спасибо. Ты меня спас.
Харли качает головой.
— Я оставил тебя одну. Это было глупо. Я знал, что Сезон в самом разгаре. Со вчерашнего дня все страшнее и страшнее. И все равно оставил тебя одну.
— Почему они все такие? — спрашиваю я. Перед моим мысленным взором все стоят стеклянные глаза тех двоих, что занимались сексом рядом, в поле, не слыша моих криков о помощи. Крепче прижимаю к себе Эмбер, наслаждаясь тем, как глаза-пуговки вдавливаются мне в ребра.
Харли пожимает плечами.
— Это просто Сезон. Разве на Сол-Земле было не так? Люди — тоже животные. Хоть мы и живем цивилизованно, но наступает брачный период, и мы спариваемся.
— Не ты. И не Старший. Не все свихнулись от похоти.
Харли сдвигает брови, и между ними пролегает складка. Перед глазами у меня всплывает вид тяжелых, выступающих бровей того, кто прижал меня к земле, забрался на меня и терся о меня бедрами. Утыкаюсь лицом в коричневый искусственный мех Эмбер и вдыхаю ее пыльный запах. Руки крепче обнимают колени, пальцы впиваются в кожу, и это хорошо, потому что если бы я не держала себя изо всех сил, тело мое, наверное, развалилось бы на кусочки, словно пазл, который подняли за края.
Харли не замечает, что внутри, под застывшей оболочкой, я вся трясусь.
— Вообще-то в Палате Сезон на многих не действует. Некоторые просто пользуются им как предлогом, чтобы делать… что хотят… но большинство пациентов Палаты не так уж…
— Помешались? — мой голос дрожит.
— Парадокс, а? Нормальные люди помешались меньше, чем сумасшедшие. Может, это из-за наших психотропных. Они называются «ингибиторы». Должны вроде бы успокаивать, но, может, и желание тоже снижают.
Желание Люта они, кажется, не особенно снизили. Он знал, что делает. А вот фермеры — нет, едва ли. Интересно, это потому, что они все такие безмозглые? Им хочется — и больше они ничего не понимают; точно так же, как та девушка с кроликами верила словам Старейшины, даже когда прочла правду. Люди вроде Харли и Люта — не идиоты, они лучше контролируют себя. Они сами решают быть такими, как Харли.
Или такими, как Лют.
Харли все продолжает болтать, стараясь меня отвлечь. Ему, наверно, кажется, что разговорами можно все исправить, но нет, нельзя, ничего не исправишь. Мне просто хочется, чтобы он ушел.
Харли встает.
— Давай я тебе воды принесу.
— Нет. — Я хочу остаться одна. Хочу, чтобы он ушел и дал мне захлопнуться в раковину.
— Но, по-моему…
— НЕТ! — кричу я. Ладони соскальзывают с мокрых от пота рук. Пальцы отчаянно цепляются за локти, ногти впиваются в кожу изо всей силы, чтобы точно снова не отпустить. — Нет, — шепчу я. — Пожалуйста. Просто оставь меня одну. Мне надо побыть одной.
— Но…
— Пожалуйста, — выдыхаю я в мех Эмбер.
Харли уходит.
Я долго лежу так, зажмурившись, но перед глазами все стоит болезненно ясная картина.
Руки все крепче и крепче сжимают колени, до боли придавливая их к груди. Не помогает. Я устала обнимать себя сама. Я хочу, чтобы меня обнял папа и сказал, что убьет любого, кто меня тронет. Хочу, чтобы мама целовала меня, и гладила по волосам, и говорила, что все будет хорошо. Потому что я поверю, что все еще может когда-нибудь снова быть хорошо, только если один из них мне это скажет.
Разжимаю пальцы. Костяшки побелели, подушечки пальцев колет иголками — в них возвращается кровь. Руки на локтях блестят от пота. Вытягиваю ноги — коленки хрустят и скрипят.
Мгновение я навзничь лежу на кровати, но вдруг вспоминаю, как лежала там, в поле, и вскакиваю с такой скоростью, что кружится голова.
За три шага добираюсь до двери, но руки трясутся — я не решаюсь открыть дверь.
Они все еще там.
Потные, пульсирующие тела, движения вверх-вниз, голодные глаза и жадные руки.
Нужно, шепчу я себе.
Но руки по-прежнему трясутся.
Прислоняюсь головой к прохладной стене. Я задыхаюсь — так много сил мне нужно, чтобы просто стоять у барьера, который отделяет меня от них. Хочется позвать Харли или Старшего, но у меня за ухом нет кнопки. Да и потом, не сможет же Харли спасать меня все время.
С силой бью по кнопке. Дверь начинает открываться, но не успевает коридор показаться в проеме, как я снова стучу по кнопке, и дверь моментально закрывается.
Я рисую в уме свой маршрут. Представляю, как бегу, бегу, бегу так быстро, что никто не поймает. Я вижу дорогу так ясно, что, кажется, смогла бы пробежать, не раскрывая глаз.
Медленно нажимаю на кнопку, и дверь открывается. К счастью, в коридоре никого нет. С силой распахиваю стеклянную дверь комнаты для отдыха и, задержав дыхание, несусь к лифту, хоть люди там все равно слишком заняты — они даже не замечают, как я проскальзываю мимо них. Моя собственная шея, должно быть, ненавидит меня — потому что я успеваю тысячу раз оглянуться, ища за спиной опасность. Захожу в пустой лифт. И вот, нажав кнопку четвертого этажа, в первый раз с тех пор, как вышла из комнаты, я снова могу дышать.
В этом коридоре тоже никого, и я тихо благодарю небо за это. И все же, пробегая мимо запертых дверей, я боюсь, что одна из них распахнется, а внутри окажутся мужчины, обуреваемые жаждой, которую водой не утолить. Я не успокаиваюсь, пока не добираюсь до другого лифта, который уносит меня вниз, прочь от всеобщего помешательства, в мертвенную тишину криоуровня.
Я хочу убедиться, что они там. И все, говорю я себе. И все.
Сначала я бегу. Но чем ближе, тем медленнее, и вот я уже иду, медленными, ритмичными — топ… топ… топ… — шагами по жесткому полу.