Черная башня
Шрифт:
Рисовать она не будет: поздно. А то, что она склеила картон и поставила мольберт — только игра. Все еще игра. Люди играют даже над бездной. Даже в падении они расставляют, подобно крыльям, руки и играют в полет. Истинных чувств и истинных поступков почти нет. Все они рассчитаны на то, чтобы произвести впечатление. Разумеется, на других людей.
Жанна встала и подошла к мольберту. Потрогала картон — стыки, замазанные белилами, высохли. Села на ящик, открыла коробку с красками. Запахло маслом, как если бы запахло блаженством, тишиной, простором. Она вынула из коробки первый попавшийся ей под руку тюбик. Это оказался тюбик с зеленой краской. Она свинтила с него колпачок и поднесла к носу. Жанна знала, что в нем нет запаха, но ощутила его так явственно, будто поднесла к носу пучок смятой муравы. «Теперь на земле нет зеленого цвета, — подумала она. — Есть черный, серый, белый… наверное, красный… Но нет зеленого…»
Она выдавила немного краски на палитру, разбавила ее маслом, набрала на кисть. Долго не решалась прикоснуться кистью к картону, к белому полю, к заснеженному полю, холодному, бесконечному, чтобы вызвать к жизни первый кустик травы. Жанна уже решила, что нарисует луг для Кузьмина. С росою на траве, с тропинкою, с бабочками. И речку. И деревья над водой. И еще человека. Наверное, мальчугана. Либо у речки, либо на тропинке… Жанна не знала, почему она решила нарисовать для Кузьмина луг и речку. Просто она подумала, что именно такая картина для Кузьмина всего желаннее.
Кузьмин закричал вдруг детским голосом и проснулся.
— Чертовщина, — сказал он, приходя в себя. — Все время снится чертовщина. Я не напугал тебя своим криком? — спросил он Жанну. — Будто на сенокосе, я в шалаше, а шалаш загорелся… Ты рисуешь? Сколько я спал?
— Часа два, — ответила Жанна. — Поспи еще. Потом подежуришь у входа — надо дать отдохнуть Саиду.
Кузьмин подошел к Жанне и стал у нее за спиной.
— Откуда? — спросил он удивленно. — Откуда ты знаешь, как выглядел Крутихин луг? Ведь ты нарисовала Крутихин луг!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ДЕД, ИДИ ИСКАТЬ ТАКСИ. Эту фразу-перевертыш Кузьмин изобрел когда-то сам. И очень гордился этим своим изобретением. Во всяком случае, хвастался им по любому поводу. И даже без повода. Дурачился, конечно. Но это доставляло ему удовольствие. Особенно рассказ об открытии, которое предшествовало изобретению перевертыша. Суть открытия состояла в том, что правостороннее движение автотранспорта — противоестественно, так как при таком движении все вывески на домах, лозунги, рекламные афиши приходится прочитывать наоборот, то есть справа налево, по ходу движения. Так он прочел однажды вывеску «Такси», что и привело его к изобретению фразы-перевертыша. Прочитанная справа налево, она не теряет своего смысла и звучит так: ИСКАТЬ ТАКСИ ИДИ, ДЕД.
Какое, черт возьми, важное изобретение, какое выдающееся открытие! На какую ерунду он мог тратить свое время, о какой чепухе размышлял и говорил! И не только он. А главное осталось недодуманным, остался без ответа вопрос: кто ты есть, человек, кто ты в этом мире, зачем ты, каково твое будущее? Об этом надо было думать всем и постоянно. И если бы ответ оказался неутешительным, следовало бы изменить себя. Каждому. Всем. И мир изменить, который до сих пор мы лишь приспосабливали к себе и тем самым ухудшали не только мир, но и себя, вспучивая в себе потребительские страсти, оставаясь в плену порочных иллюзий: мир — прекрасен, человек — венец Вселенной… Что-то, конечно, улучшали: жилье, одежду, дороги, машины, породы свиней, кур, овец, коров, сорта пшеницы, кукурузы, капусты… Спортсмены стали выше и дальше прыгать, быстрее бегать, ловчее забивать мяч в ворота. Космонавты шагнули за предел человеческой выносливости. Студенты научились быстрее читать, детсадовцы — разговаривать с компьютерами… Человек стал лучше, производительнее работать. Он больше расходует сырья и энергии, выхолащивая землю. Он создал оружие космической силы. Homo economicus — так, кажется, окрестили современного человека ученые. А где же сам человек? Где дух? Дух, к сожалению, не только продукт обстоятельств. Он прежде всего продукт сознательного движения к цели, к идеалу. Сознательного движения нет. Люди запутались в своих ошибках и амбициях. Опьянены своими экономическими подвигами. Homo economicus. А где же Homo sapiens, человек разумный?.. Ветер разносит его пепел по безжизненной планете… Неужели поздно? Какая выедающая сердце тоска!.. Нет, нет, только не об этом. Об этом — бессмысленно… Оставшиеся в живых будут думать о сохранившихся в земле корешках, червячках, жучках, о том, как их добыть и как ими питаться, как уберечь свою драгоценную добычу от чужих, как выжить… Хотя — зачем? Зачем необходимо выжить? Что есть в жизни, что выше всяких страданий? Природа печется о сохранении во Вселенной высокоорганизованной материи? Зачем ей эта материя? Природа слепа: она полагала, что высокоорганизованная материя — созидающая сила, она же оказалась разрушающей, потому что механизм духа работал в ней с большими перебоями…
Кузьмин прочел за свою жизнь много всякой чепухи. А надо было работать лишь над усвоением одной простой истины: смысл жизни в том, чтобы умножать силы жизни, жизнетворном созидании, в борьбе против энтропии духа и Вселенной. И против всего, что препятствовало возвышению к солидарности, братству, любви, единению, мудрости, красоте. Правомочность всякой мысли и поступка — опора на принцип возвышения. Дорога вверх…
Вчера Кузьмин попросил Жанну соскрести с картона «Крутихин луг».
— Я достаточно нагляделся, — сказал он ей. — Спасибо тебе большое. А теперь — Акрополь. Как ты хотела. Прошу тебя. Это важнее всего.
Пряча друг от друга слезы, они молча поплакали, когда скребок Жанны снял с картона последний зеленый мазок. Потом Кузьмин ушел к Саиду и долго сидел возле него.
Он подсоединил свой фонарь к нашим аккумуляторам, — сказал о ч у ж о м Саид. — Его фонарь тускнет и мигает одновременно с нашей лампочкой. Когда сядут аккумуляторы, кто их подзарядит?
— Я это знаю. Я все обдумал, — ответил Саиду Кузьмин. — Когда я пробью стену, мы уйдем в другой лабиринт. Ч у ж о й пойдет за нами. Мы спрячемся в какой-нибудь нише или в ответвлении лабиринта и пропустим ч у ж о г о мимо нас. Когда он пройдет, мы вернемся и запрем его в новом лабиринте. Ты понял? Мы получим свободный выход в штольню, к генератору, к воде. Мы сможем покинуть эту проклятую черную башню когда захотим. Ты понял?
— Я понял, — сказал Саид. — Только ч у ж о й не пойдет за нами, потому что он думает точно так же, как мы. Он думает: «Если они пробьют проход в новый лабиринт и я пойду за ними, они где-нибудь спрячутся, пропустят меня мимо, вернутся и постараются запереть меня в новом лабиринте, чтобы получить свободный выход в штольню, на волю. Поэтому я не пойду за ними в новый лабиринт». Так думает ч у ж о й. И еще он думает: «Я запру их в новом лабиринте».
— К черту! — закричал Кузьмин. — К черту все твои рассуждения! Больше ни слова! Тебя послушать, так нам только и остается, что сложить лапки и умереть! — Кузьмин вскочил и затопал ногами. — Чтоб ни слова больше. Понял? Ты понял?!
— Хорошо, я буду молчать, — сказал Саид.
Кузьмин не понял его.
— Что ты сказал? — спросил он Саида. — На каком языке? Почему не по-русски?
— Я говорю только на одном языке, на родном, — ответил Саид. — Я сказал, что буду молчать, чтобы не сердить тебя.
Кузьмин снова не понял его.
— Ладно, — махнул он рукой. — Так даже лучше: ты говоришь — я не понимаю.
Теперь, сидя возле ниши, сделав передышку после нескольких часов работы, Кузьмин подумал: «Да понимал ли я Саида раньше? И не были ли все разговоры с ним только сном? И не сон ли все происходящее?»
— Увы, не сон, — сказал он себе, беря топор. — Увы, совсем не сон… То, что перед ним осталась тонкая стена, он понял неожиданно и сразу по нескольким ощущениям: изменился звук при ударе топора — к металлическому звону прибавилось звучание пространства, к которому Кузьмин прорубался, стена под топором стала вибрировать, сдаваться, утратила вдруг свою массу, которая так мощно и грозно еще недавно противостояла ему. Кузьмин размахнулся изо всех сил и ударил по стене обухом, видя, что кирпич уже не колется, а проваливается, уходит от ударов, вдвигается в неведомую, желанную, запредельную пустоту. От очередного удара вылетело сразу несколько кирпичей. Сквозь образовавшуюся дыру, зияющую чернотой, дохнуло застоявшимся воздухом минувших тысячелетий — тленом покинутого и закупоренного человеческого обиталища. Кузьмин не сразу посветил в дыру, не сразу заглянул в нее: следовало остановиться и перевести дух, прежде чем сделать это, потому что наступил конец тяжелой работы, конец тревожных ожиданий и начало… Начало чего? Что по ту сторону стены? Что приблизил он, проломив ее, — спасение или гибель? Стоило, разумеется, перевести дух перед тем, как узнать это. «Спасение. Конечно, спасение, — сказал себе Кузьмин. — Иначе на кой черт надо было столько уродовать себя? Нелогично. Работа вознаграждается — вот логика, вот закон. Разве не так?»