Черная башня
Шрифт:
Шарлю подобные эмоции чужды. Он сразу же устремляется по мраморной лестнице наверх.
— Гляди-ка! У них над дверями вырезаны саламандры.
— А теперь слушайте, — предупреждает Видок. — Когда войдете в дом, снимете обувь. Там на полу старинный ковер, ясно?
В самом деле, старинный. И инкрустированный столик времен Империи, и мраморная лестница. И высокие потолки, и отполированные полы, и две служанки. Бедный мальчик из Арраса далеко пошел.
Не расставшись, впрочем, с Аррасом. Аррас здесь, воплощенный в пухлой и румяной матери Видока: крестьянская порода
— Дети мои! — Она притягивает нас к себе. — Что вам пришлось перенести! Обещаю, под нашей крышей вы в полной безопасности. И можете оставаться здесь так долго, как вам понадобится, — правда, Франсуа?
— Как скажешь.
Видок жестом выражает полную покорность ее воле.
— Пока не найдете себе подходящую одежду, носите вещи Франсуа. Они вам слегка великоваты — да-да, я вижу, доктор, — но Катрин ушьет, с иголкой и ниткой она творит чудеса. Мне сказали, что вам надо быть в одной комнате, но это ничего, у нас кровати такие большие, что можно уложить целую армию. Вы знаете этот стиль, Людовика Шестнадцатого. Умоляю, спите, сколько захотите. Никому и в голову не придет будить вас, пока вы не будете готовы…
Повинуясь внезапному импульсу, она, прикрывая рот ладонью, шепчет мне на ухо.
— Ваша матушка теперь покоится в мире. Так же как и мой дорогой супруг. Господь позаботился об обоих.
В эту ночь, сам не зная почему, я ложусь на полу, на сложенном покрывале вместо матраса. Шарль, по столь же непонятным причинам, позволяет мне это сделать. Проходит почти час, а я все не засыпаю. Под веками у меня бушует вчерашний пожар. Руки пахнут дымом, болят волдыри от ожогов на спине. Я вижу темный куль материного тела на полу гостиной.
На рассвете я просыпаюсь от шумного, как река, дыхания Шарля. Надеваю черный костюм Видока и на цыпочках выхожу на мраморную лестницу. Отпираю дверь, выглядываю на улицу.
— Доктор Карпантье?
На меня, не отрываясь, смотрит жандарм.
— Мне просто захотелось прогуляться, — объясняю я.
— В таком случае вам придется прихватить меня. Приказ шефа.
В конце концов, до улицы Святой Женевьевы не так уж и далеко. За квартал разит дымом, и в рассветном сумраке пансион Карпантье похож на человека, пострадавшего в кабацкой потасовке. Стены с черными синяками под окнами, беззубый — бездверный — вход… обрывки занавесок, словно выдранные волосы. Сквозь прорехи в крыше залетают грачи. Обживают единственное место, которое я когда-либо считал своим домом.
— Эктор!
Навстречу мне по улице идет Папаша Время. На нем та же поношенная одежда, в которой он покинул этот дом. В сером утреннем свете он похож на восставшего из мертвых.
— Какая удача — впрочем, что это я говорю! — восклицает он, обращаясь к жандарму, перегородившему ему путь. — Это кто-то из ваших друзей, Эктор?
— Все в порядке! — успокаиваю я жандарма. — Профессор Корнель пришел с миром.
Тот с неохотой освобождает дорогу. Сжимая в руке пальто, Папаша Время семенит ко мне. Его посеревшие губы растягиваются в улыбке.
— Тысяча извинений за то, что не был на похоронах, мой мальчик. Как это все… ужасно. Я всегда думал,
Он замирает, словно завороженный зрелищем обгорелого здания.
— Так… так сильно…
Несколько минут мы молчим. Разглядываем обломки, вдыхаем запах горелого дерева. А затем голосом тихим и мечтательным Папаша Время произносит:
— Если бы вы знали, мой мальчик, какой была в юности ваша мать. Огонь! Редко кто способен так восхитительно говорить.
— Говорить?
— О да! Она вела за собой всех представителей Братского общества патриотов обоих полов. Мне запомнилось, как я услышал ее впервые. Тема ее речи звучала так: «Вперед, к новой эпохе Просвещения!» О том, как мужчины и женщины, плечом к плечу, победным маршем двинутся к новому раю. Ей аплодировали так, что чуть стены не обрушились. Я сам был готов отбросить цивилизацию и начать с нуля.
— Но почему же она…
— Так ведь появились вы, и стало не до того! Разве годится таскать младенцев на митинги? Так только торговки поступают. Нет, в глубине души она была почтенной буржуа. Оставалась дома со своим малюткой.
Пока не стала… как тогда она выразилась? Одной из этих слабых, вечно печальных женщин. Чьим последним поступком в жизни была попытка спасти приданое. Ящик со столовым серебром, с которым ее и похоронили.
— Как вы себя чувствуете, мой мальчик?
Я не сразу отвечаю. Я так долго и усердно тру лицо кулаками, что из всех ощущений остается лишь одно: натертой кожи.
— Все в порядке, — наконец произношу я. — А вы как, месье? Куда пойдете?
— Ах, что до этого… — Его обвисшие щеки загораются синюшным румянцем. — Знаете, как говорится, отчаянные времена требуют… Одним словом, я возобновил контакт с одной моей очень старой знакомой — у нее очаровательный коттедж в Верноне… Так вот, чтобы не ходить вокруг да около, я просил ее руки.
— И что она? Согласилась?
— Ну, разумеется. Она, знаете ли, всю жизнь об этом мечтала. Но я не желал поступаться холостяцким образом жизни.
Он хихикает, отчего его челюсть, приплясывая, словно бы отделяется от остального черепа.
— Теперь что ж, ничего не поделаешь, — говорит он. — Все тома об орхидеях сгорели, больше нечего продавать.
Он переводит взгляд на свои жалкие ботинки, блестящие от импровизированного лака — яичного желтка. Я чувствую острую боль при мысли о том, чего он лишился из-за пожара. Пропал его бочонок с революционными артефактами. Табакерки с триколором, рукавица Руссо. Кипы старых…
…старых журналов…
— Вы Юниус, — выпаливаю я.
Слова срываются с моих губ одновременно с зарождением мысли. От звука этого имени Папаша Время разевает рот, и его рука начинает беспокойно шарить по груди.
— Что ж, вы правы. В прошлой жизни это был…
— Ваш псевдоним, которым вы подписывали статьи во «Всемирном курьере». Именно вы сообщали им о состоянии дофина. — Я прерываюсь, чтобы точно вспомнить фразу. — «Юниус что-нибудь придумает» — вот что отец записал в своем дневнике. Незадолго до гибели Людовика Семнадцатого. Он собирался поговорить с вами.