Черная хроника Арды
Шрифт:
Нет!!"
И любовь к этому миру, бившаяся в истерзанном сердце Возлюбившего, оказалась сильнее боли, сильнее слепоты. И он снова прозрел.
Курумо отскочил в сторону, лицо его передернулось: кровь Проклятого, забрызгавшая бело-золотые одежды Майя, жгла его, как жидкое пламя, как кислота. Он еще раз взглянул на проклятого, наклонившись к его лицу, словно хотел полюбоваться своей работой -- и отшатнулся, не в силах подавить звериный ужас, не в силах сдержать безумный вопль.
Смотревшие на него пустые страшные кровавые глазницы были -- зрячими.
...Его отпустили. Он поднялся сам: никто не помогал ему. Валар отводили глаза. У Ауле дрожали руки.
Он покинул чертоги Кузнеца и пошел вперед. Он знал, куда идти, и никто не смел подтолкнуть его -- никто не смел коснуться его; он был словно окружен огненной стеной боли. И тяжелая цепь на его стиснутых в муке руках глухо мерно звякала в такт шагам.
Выдержать.
Он оступился, но выпрямился и снова пошел вперед.
Не упасть. Не пошатнуться. Выдержать. Не закричать.
Только... Нестерпимо болела голова, сдавленная шипастым беспощадным раскаленным железом, и из-под венца медленно ползла кровь -- неестественно яркая на бледном лице.
Алмазная пыль забивалась под наручники, обращая ожоги на запястьях в незаживающие язвы; и страшной издевкой казалась его королевская мантия, усыпанная сверкающей алмазной крошкой -- словно звездная ночь одевала плечи его. Сияющая пыль была всюду, она налипла на пропитанное кровью одеянье на груди, и он воистину казался Властелином Мира -- в блистающих бриллиантами черных одеждах, в тускло светящейся высокой короне; и ярче лучей Луны были седые волосы его.
Стражи и палачи его казались сейчас почтительной свитой Повелителя, покорно следующей за ним.
И шел он, гордо подняв голову.
Высокий железный ошейник острыми зубцами терзал кожу на шее и подбородке; он не смог бы опустить голову: даже если бы захотел.
И шел он медленно, как и подобает Властелину.
Боль в разрубленной ноге не отпускала, он ступал словно по лезвиям мечей, и рвущей болью отдавалось каждое движение, каждый шаг.
И склоняли Валар, и Майяр, и Эльфы головы перед ним.
Никто не смел взглянул в его лицо.
Изуродованный -- был он прекраснее любого из них, израненный -- сильнее любого из них, скованный -величественнее любого из них.
Каждый вздох резал легкие: пыль, пыль, пыль...
Равнодушный, немеркнущий, вечный, ослепительный, мертвенный свет, отвесно падавший вниз, отражавшийся в тысячах крошечных зеркал, бессчетными иглами впивался в зрячие глазницы.
Выдержать.
Выдержать.
Выдержать.
Внезапно он услышал, как почти беззвучным шепотом кто-то окликнул его:
– - Мелькор...
Здесь он давно уже был для всех Морготом, Черным Врагом Мира. Никто в Валиноре не называл его -- истинным именем. Никто, кроме...
Мелькор замедлил шаг и обернулся на голос.
Властители Душ, Феантури. И рядом -- сестра их, Ниенна. Она-то и окликнула Мелькора. Почему-то хотелось ей взглянуть в глаза ему.
Она вскрикнула и подалась вперед:
– - Брат мой...
Воспаленные раны выжженных глазниц в стылой крови.
Мелькор молча отвернулся.
* * *
Отворились Врата Ночи и Вечность дохнула в лицо. Оставался последний шаг. Его никто не подталкивал -- слишком близка была вечная Тьма. И Могущества Арды опасались приблизиться к Вратам Ночи, за которыми она начиналась. Они боялись ее, потому что не знали ее и запрет Эру останавливал их. В иную минуту он, наверное, рассмеялся бы -- ведь они считали себя бесстрашными, называя его при этом трусом. Да, он знал страх. Но это не был страх, лишающий разума и обращающий мыслящее существо в дрожащий комок плоти. Если об этом шла речь, то, скорее, Валар знали это. Он боялся только за Арду и тех, кто остался после него на Темном пути.
Но сейчас какое-то новое чувство овладело им. Он не знал имени ему, не мог его определить. Наверное, сейчас он почувствовал страх за себя, ибо не знал, что теперь будет. Он только догадывался, ч т о может случиться, и давнее воспоминание вспыхнуло обжигающим огнем.
Это было в длинные, нескончаемые годы первого заточения, когда в непроглядном мраке и оглушающей тишине чертогов Мандоса он прошел все стадии отчаяния -- до тупой, лишающей воли и разума тоски. Мандос тогда еще не осмелился посетить опального Мелькора -- пока не Моргота, и не возродил еще в нем надежду. А было так -- среди мрака он увидел звезду. Может, это было наваждение из-за постоянного вглядывания в темноту? Может, и так, но звезда не исчезала. Она была необыкновенно красивой, но от взгляда на нее невольно сжималось сердце. И почему-то он вдруг понял -- это звезда Смерти. И растерялся. Почему он ее видит? Как она зажглась здесь? Почему -- он? Ведь он же Вала, бессмертный Айну... Или все же он умрет? Но если так, то он покинет Арду навсегда... И эта мысль вызвала во всем его существе такую бурю протеста и ужаса, что он едва сдержал крик. "Я пришел сюда ради Арды... Я не могу, не хочу уходить! Она погибнет, я не могу умереть! Я не должен!" -лихорадочно думал он, стискивая скованные руки. Ведь он не обладает даром смерти, он бессмертен. "Нет, это все наваждение. Я слишком долго думал во мраке, и мрак вошел в мой разум. Конечно, я не могу умереть, и Арда не останется беззащитной," -- пытался он успокоить себя доводами рассудка, но его сердце болело и стонало, словно говорило -- это правда, это не наваждение. И почему-то он поверил сердцу, и сдался мысли о смерти, и долго, безутешно плакал он один во мраке, понимая, что не уйдет от судьбы, и все же не желая сдаваться ей.
"Смерти звезда во сне.
Смерть -- начало пути.
Смерть открывает мне
Врата. Через них пройти
Должен Бессмертный -- я
Чтобы стать живым", -- так сказал он тогда, не понимая, что говорит, и секундой позже испугался своих же слов, понимая, что так и будет.
Теперь врата были открыты. Оставался только шаг. Он и прежде не раз покидал Арду и возвращался в нее, но тогда никто не перерезал ту незримую пуповину, что связывала его с нею. Теперь путь назад был отрезан. Арда -- его жизнь -- больше не могла помочь ему, и он не знал, что с ним будет. Что с ней будет. Врата были открыты. Оставался шаг. Один единственный шаг. И он сделал его.
Звезды закружились бешеным хороводом и вместе с этой коловертью в тело начала ввинчиваться боль. Наручники и венец словно вгрызались раскаленными клыками в плоть, все глубже и жестче, пустые глазницы будто залил расплавленный металл. Боль была нескончаемой, неутихающей, к ней невозможно было притерпеться, привыкнуть... Так мучительно рвалась связь с Ардой, и он висел в Нигде, растянутый на дыбе смерти и жизни; изорвав в клочья губы -- чтобы не кричать, чтобы те, кто из-за стены Ночи смотрит на его муки, не могли торжествовать. Он превратился в сплошную боль, не в силах уйти от нее в смерть, не в силах вырваться из ее горячих челюстей. Он не мог даже сойти с ума и ужас захлестнул его, ибо понял он, что обречен вечно терпеть эту пытку в полном сознании, безо всякой надежды на конец. И настал миг, когда разум его вышел из-под контроля его воли, и стон вырвался из его груди: