Черная Книга Арды
Шрифт:
Все невыносимее неотступный пристальный взгляд, ни на минуту не отпускавший Смертного и Бессмертную. Казалось, взгляд этот ведет, тянет их вперед по бесконечным коридорам — они шли, не в силах противиться неведомой силе, шли среди тьмы и настороженной пустоты, а откуда-то все тянулась песнь, тоскливая, выматывающая душу: хотелось разорвать грудь и вопящим кровавым комком души вырваться отсюда — наверх, наверх, наверх… Кто? Рабы? Обреченные? Что в этой песне, в этом лишающем воли плаче? Что за тризна там — в бездне?
Все ближе… Быстрее, быстрее — мимо непонятных символов на стенах, мимо странных изваяний и изображений, по бесконечным коридорам, едва освещенным холодным неярким светом бившегося в железных светильниках пламени… Иногда сквозь раскрытые двери залов Берен видел какие-то тени и образы, людей в черном, творящих странные обряды… Все неотступнее взгляд, все тоскливее песнь…
Высокий проем двери. Вот оно. Паук там. Он ждет. Уже не уйти.
Они вступили в тронный зал.
Властелин Мрака, Зла и Лжи, чудовище с глазами, пылающими адским пламенем, демон, закованный в несокрушимую, тверже адаманта, броню, чье слово несет войну, чья рука сеет смерть, чья сила — ненависть, чья власть — ужас… Говорят, когда он идет, земля содрогается под его ногами. Говорят, всякий, чья воля не тверже стали, утратит рассудок, взглянув ему в лицо… Вот он — в одиночестве неподвижно сидит на черном престоле, и только глаза его неотрывно следят за вошедшими, а в высоком острозубом венце горят Три Камня.
Не замечая этого, Смертный и Бессмертная дрожали, жались друг к другу, как испуганные дети, заплутавшие в ночном лесу. Но любовь сильнее страха смерти: Лютиэнь сжала маленькие кулачки и смело взглянула в лицо Врагу. Тот усмехнулся, сделал почти неуловимый жест рукой, и одеяние чар, делавшее дочь Тингола похожей на огромную летучую мышь, соскользнуло с ее плеч — легко, как от ветра падает снег с ветвей юного деревца. Теперь она стояла перед троном в узком серебристом платье, и темные волосы шелковым водопадом ниспадали на ее плечи. Мягкий мерцающий свет скрадывал запыленный обтрепанный подол, трогательно-неумело поставленные заплатки: она стояла словно отлитая из серебра маленькая статуэтка. Живым было только лицо — почти детское, беззащитно-вдохновенное.
— Я — Лютиэнь, о Властелин Мрака. Я пришла, чтобы танцевать перед тобой и спеть тебе, как поют менестрели Средиземья.
Черный Властелин молча кивнул.
И Лютиэнь начала танец — медленный колдовской танец, рождающий музыку, подобную звону ручья или шелесту травы. Сознавала ли она сама, что поет? Этой песни она не могла ни слышать, ни знать — и все же слышала: в шорохе крыльев птицы, в неслышных мелодиях звезд, в шелесте ветра, в шепоте осеннего дождя. Человек поет так, лишь когда он один и нет дела до того, что подумают о его песне другие. И казалось Лютиэнь — она одна, и вставали вокруг тысячелетние деревья, и низко-низко висели прозрачные капли звезд, отражавшиеся в глубоких темных водах колдовского озера мерцающими водяными лилиями — как в тот, первый день, когда словно от долгого сна пробудилось ее сердце, и было радостно и больно, потому что знала — недолог век их любви…
И замер Берен — словно завороженный, слушал он голос возлюбленной, песню, что струилась перед глазами как светлый печальный сон. Безмолвным изваянием застыл на троне Властелин Тьмы, а Лютиэнь танцевала, кружилась в медленном колдовском танце Луны — в танце Иэрне…
…У Песни было лицо. Тонкое, юное и прекрасное лицо, бледное до ломкой льдистой прозрачности, и бездонные печальные глаза, в которых тогда, тысячи лет назад, он не смог — не посмел читать.
Она смотрела на него. Смотрела — и не отводила взгляда.
… Ты устал, говорила Песнь; вся тяжесть мира — в этом венце, вся тяжесть мира — на эти плечи… отдохни, сомкни веки: пусть будет хотя бы миг покоя… Я знаю все, я вижу все — я всегда рядом с тобой, говорила Песнь, и голос ее был как вздох ветра, несущего горький запах едва расцветшей полыни. Мэй антъе ахэнэ — я возьму твою боль…
У Песни были узкие руки целительницы, и пальцы Ее были — звон тонких замерзших ветвей, и ладони Ее были — хрупкая, нежно просвечивающая морская раковина, чаша, наполненная до краев хрустальной родниковой водой, и чашу эту Она протягивала ему, как благословенный дар.
Поднявшись с трона, словно очарованный Луной, Изначальный шагнул навстречу Песни, беззвучно прошептав Ее имя, — и соскользнул в сон, и милосердная Тьма без мыслей, без сновидений прохладным покровом укрыла его…
… — Он приказал пропустить их? Он сам?! Да пустите же меня, что же вы!..
Не успеть. Уже не успеть. Опоздал.
Стремительно Гортхауэр ворвался в уже опустевший зал, на миг застыл, увидев распростертого на полу в какой-то мучительно неудобной, беспомощной позе — своего Учителя, и безумная мысль обожгла фаэрни: мертв?!. Он рванулся к Мелькору, упал на колени, приподнял его: Что с тобой… кто посмел, что же это…
Медленно расплывается багровое пятно на черных одеждах.
Такая маленькая рана… просто не может быть столько крови… Что с тобой сделали ?!.
Гортхауэр разорвал одежду на груди Учителя — и замер от ужаса.
Он не сразу понял, что не теперь были нанесены эти раны. Он стискивал зубы, пытаясь подавить бьющую его дрожь. Что с тобой сделали, за что, будьте прокляты…
Перед глазами — огненная пелена. Фаэрни опустил веки. Он медленно вел рукой над раной, не касаясь ее, но ладонь жгло так, словно положил руку на раскаленные угли.
Ничего, это ничего, я сумею… сейчас все пройдет…
Открыл глаза.
Смог только — остановить кровь.
Голубоватый просвечивающий лед, глубокие трещины во льду — черные. Бесконечно дорогое лицо, единственное — как позвать, как вернуть?..
— Тано… им энгэ, им къерэ, ийме — им эркъэ-мэи… — без голоса, как заклятье, как молитва, слова теряют смысл, рассыпаются шорохом невесомых осколков — не умирай, не уходи, не покидай меня, — и отчаянным криком: — эран!..
Мелькор открыл глаза. Рывком поднялся; встал, опираясь на плечо фаэрни.
— Учитель… — голос не повиновался Гортхауэру.
— Халлэ, тъирни. Большего сделать нельзя.
— Тано…
— Эти камни — Судьба… у них — свой путь. Я не знал… и Феанаро — он не знал тоже, что сотворил — проклятие своему роду… не я проклял — я не мог — ведь Дети… Понял поздно. Думал, останутся у меня — совладаю с этой силой… не вышло. Предопределение. Воля… Единого. Судьба…
Ровный голос, всегда пугавший Гортхауэра, и странный, в себя обращенный взгляд; фаэрни смотрел на Мелькора снизу вверх в беспомощном ужасе.