Шрифт:
Я знаю, что вы мне не поверите, да и безумно было бы ожидать веры в такой случай, который вы не можете проверить свидетельством собственных чувств. Я не сумасшедший и не в бреду. Но завтра я должен умереть, и сегодня хотел бы облегчить свою душу. Мне хотелось бы изложить ясно, последовательно, но без комментариев, ряд обыкновенных домашних событий. Своими последствиями эти события поразили, измучили и погубили меня. Я не стану пытаться объяснить их. Мне они казались ужасными, многим они покажутся только непоследовательными. Впоследствии, может быть, найдется человек, который сделает из меня общее место; человек с головой, более спокойной и логичной и не такой возбужденной, как моя, найдет, что обстоятельства, о которых я рассказываю с ужасом, не больше, как естественный исход очень обыкновенной причины.
Я славился с детства
Я рано женился и, к счастью, нашел в жене одинаковые с моими склонностями. Зная мою любовь к домашним животным, она не пропускала случая доставлять мне лучшие экземпляры. У нас были птицы, золотая рыбка, отличная собака, кролики, маленькая обезьяна и кошка.
Кошка отличалась замечательным ростом и красотой, была совершенно черного цвета и необыкновенно смышленая. Говоря о ее смышлености, жена моя, не совсем чуждая предрассудков, ссылалась часто на старинное поверье, что все черные кошки — оборотни. Нельзя сказать, чтобы жена говорила это всегда серьезно, и я упоминаю о ее словах только потому, что они пришли мне теперь в голову.
Плутон — так звали кошку — был моим любимым товарищем; я сам кормил его и он ходил за мною повсюду, куда бы я ни шел.
Таким образом, дружба наша длилась несколько лет, в продолжение которых мой характер, под влиянием невоздержности, — в чем я со стыдом признаюсь, — совершенно изменился в дурную сторону. Я стал грубо обходиться с женой и дошел даже до личного насилия. Мои бедные любимцы, конечно, терпели еще больше. К Плутону я сохранил немного привязанности, но с остальными — с кроликами, обезьяной и даже собакой — я обращался жестоко даже тогда, когда они с лаской бежали ко мне навстречу. Но моя несчастная слабость все более и более овладевала мною. Какое бедствие может сравниться со страстью к вину! Наконец, даже и Плутон, теперь старый и слабый, стал испытывать на себе перемену моего характера.
Раз ночью я возвратился домой сильно пьяным и, вообразив, что Плутон избегает меня, я схватил его; Плутон, испуганный моим насилием, легко укусил меня в руку. Меня вдруг обуяла дьявольская ярость; я не помнил себя; архидьявольская злоба, разжигаемая джином, проникла все мое существо. Я достал из жилетного кармана перочинный ножик, открыл его, ухватил кошку за шиворот и выколол ей глаз. Я краснею, я сгораю от стыда, я с содроганием пишу об этой проклятой жестокости!
Когда, с наступлением утра, возвратилось мое благоразумие, когда пары ночного кутежа рассеялись, я почувствовал и ужас, и раскаяние. Но чувство это было слабо и мимолетно. Я снова предался неумеренности и вскоре потопил в вине воспоминание о моем проступке.
Между тем кошка поправлялась медленно. Хотя глазная впадина была ужасна на вид, но Плутон, казалось, уж более не страдал. Он ходил, по обыкновению, по всему дому, и, как и следовало ожидать, с неописанным ужасом бежал при моем приближении. Во мне еще оставалось настолько чувства, что сначала я был огорчен очевидной антипатией существа, некогда меня так любившего. Но это чувство сменилось вскоре раздражением. И тогда, как бы для моего окончательного и безвозвратного падения, явился во мне дух злобы. Философия не обращает внимания на это чувство, а между тем, — и я знаю это, может быть, лучше всех, — злоба есть главный двигатель сердца человеческого, одно из первых невидимых чувств, дающих направление характеру. Кто сотни раз не совершал глупых или дурных поступков единственно только потому, что не следовало их совершать! Разве в нас нет постоянного стремления, несмотря на здравый смысл, нарушать закон только потому, что мы понимаем, что это закон? Дух злобы, говорю я, довершил мое окончательное падение. Это страстное, неуловимое желание души мучить самого себя, насиловать свой собственный темперамент, делать зло только из любви ко злу, побудило меня продолжать, и, наконец, довершить мучения, наносимые мною беззащитному животному. Раз утром я совершенно хладнокровно надел петлю на шею кошки и повесил ее на сучок дерева. Я повесил кошку со слезами на глазах, с горьким раскаянием в сердце; я повесил ее потому, что знал, что она любила меня, и потому, что я чувствовал, что она не была передо мною виновата; я повесил ее потому, что знал, что, делая это, я совершаю преступление — преступление настолько страшное, что оно ставит мою бессмертную душу, если только это возможно, вне бесконечной милости всепрощающего и карающего Судьи.
В ночь того дня, когда был совершен мною жестокий поступок, меня пробудили крики: Пожар! Занавески моей постели уже пылали. Весь дом был в огне. Мы с женой и служанкой с большим трудом спаслись от пожара. Разрушение было полное. Все состояние мое погибло. С этой поры я предался отчаянию.
Я вовсе не пытаюсь найти мистическую связь между моею жестокостью и постигшим меня несчастием. Но я отдаю отчет в целой цепи фактов и не хочу пренебрегать ни одним из них. На другой день после пожара я пошел осматривать пепелище. Все стены, за исключением одной, обрушились; и это единственное исключение оказалось внутренней стеной, довольно тонкой, идущей поперек дома и к которой прислонялось изголовье моей кровати. Каменная работа почти совершенно устояла против действия огня, что я приписываю тому, что стена была недавно отделана заново. Около стены собралась толпа, и несколько человек внимательно на нее смотрели. Любопытство мое подстрекнули слова: "странно!.. удивительно!.." Я подошел и увидел на белой поверхности стены что-то вроде барельефа, изображающего гигантскую кошку. Изображение было передано замечательно верно. Вокруг шеи виднелась веревка.
Мне показалось, что это видение, и мной овладел ужас. Но, наконец, явился ко мне на помощь рассудок. Я припомнил, что кошка была повешена в саду, примыкавшем к дому. При криках о помощи наш сад тотчас же наполнился народом, и кошку, вероятно, кто-нибудь снял с дерева и бросил ко мне в комнату, в отворенное окно, чтобы разбудить меня. При падении стен одна из них придавила жертву моей жестокости к свежей штукатурке, и известь, соединившаяся с аммиаком трупа, произвела фигуру.
Но я быстро успокоил только свой ум, но не совесть, и это явление произвело глубокое впечатление на мое воображение. В течение нескольких месяцев я не мог избавиться от призрака кошки, и в моей душе появилось что-то похожее на раскаяние. Я оплакивал потерю животного, и в позорных притонах, которые я теперь посещал обыкновенно, стал отыскивать другого любимца той же породы и видом похожего на Плутона, чтобы заменить его.
Раз вечером, в одном более чем позорном притоне, внимание мое было привлечено каким-то черным предметом, сидящим на верху одной из громаднейших бочек джина или рому, составлявших главное убранство комнаты. Несколько минут я пристально смотрел наверх бочки и удивлялся больше всего тому, что раньше не замечал этого предмета. Я подошел и потрогал его рукой. То была черная кошка, очень большая черная кошка, точно такая же большая, как Плутон, но только с тою разницею, что у Плутона на всем теле не было ни единого белого пятнышка, у этой же большое белое пятно, неправильной формы, занимало почти всю грудь.
Лишь только я прикоснулся к кошке, она встала, сильно замурлыкала и начала тереться о мою руку, очевидно, довольная моим вниманием. Я обратился к хозяину с просьбой продать мне кошку, но хозяин сказал, что она не его, что он ее не знает, что он никогда не видывал ее.
Я продолжал ласкать животное и, заметив, что оно выразило желание следовать за мною, я поманил его и привел домой. Кошка освоилась тотчас же, как у себя дома, и очень подружилась с моей женой.
Но я скоро почувствовал антипатию к животному, то есть противное тому, чего я хотел. Я не знаю, ни отчего, ни как это случилось, но ласки кошки были мне противны и утомляли меня. Чувство отвращения и утомления перешло постепенно в ненависть. Я избегал животного; сознание стыда и воспоминание о моем первом жестоком поступке мешали мне дурно с ним обращаться. В течение нескольких недель я воздерживался от грубости; но мало-помалу я начал смотреть на кошку с невыразимым ужасом и избегать ее противного присутствия, как чумы.