Черная луна Мессалины
Шрифт:
Впереди показался гинекей, и раб, ведомый твердой рукой госпожи, внутренне содрогаясь от творимого кощунства, ступил на женскую половину. За резными вратами слоновой кости он увидел альков в стене. Домиция Лепида шагнула к пологу и, стараясь не звенеть бронзовыми кольцами, отдернула пурпурный конопей. Мессалина спала, раскинувшись на кровати.
Ночь не послала на истомленную зноем землю спасительной прохлады, и заснувшая обнаженной девушка скинула на пол легкую шелковую простыню. В темноте ее юное тело светилось молочной белизной, и Исаак испытал непреодолимое желание погладить совершенную
– О, Аполлон, ты спустился ко мне с Олимпа, – шептала она в забытьи.
Нащупав его возбужденный фаллос, девушка сама направила его в свое лоно, торопясь соединиться. Исаак был нежен и страстен и в ответ на ее шепот лишь целовал Мессалину все горячее и безумнее, двигаясь с грацией молодого тигра, совокупляющегося с тигрицей. В какой-то момент Мессалина, изловчившись, перевернула Исаака на спину, оседлав его и двигаясь неистово и страстно.
На груди ее, подпрыгивая, раскачивалась золотая булла, и, чтобы не мешала, Мессалина сорвала с шеи подарок матери и кинула поверх туники Исаака. Вскрикнув, изогнулась дугой и упала без чувств на грудь молодому рабу. Иудей хотел уложить ее на кровать и уйти, но Мессалина сжала его руку и тоненько заскулила, не отпуская. Юноша решил дождаться, когда юная госпожа крепко уснет, и тогда покинуть ее опочивальню, но вскоре и сам провалился в сон. Проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо и шептал:
– Поднимайся и уходи!
Отправив еще с вечера Хлою спать, матрона Лепида устроилась сторожить у дверей спальни дочери. Удовлетворенная улыбка не сходила с губ искушенной женщины, когда она, слыша стоны и вскрики, поняла, что все идет именно так, как ей хотелось. Но Мессалина оказалась еще ненасытнее, чем она полагала, и патрицианка, утомленная дневными делами, и сама задремала, сидя под дверью. Проснувшись, спохватилась, что сейчас поднимутся слуги и кто-нибудь из них может увидеть, как иудей выходит из покоев ее дочери. Да и сама Мессалина ни в коем случае не должна была раньше времени увидеть Исаака. Поднявшись на ноги, госпожа приоткрыла дверь, прокралась в альков и принялась будить раба.
Ночь еще не уступила своих прав утру, и рассвет только-только золотил Римские холмы. Проснувшийся Исаак с недоумением взглянул на госпожу, склонившуюся к самому его уху, но быстро сообразил, что от него требуется. Проворно вскочил с кровати, подхватил с пола вещи и, как был нагой, выбежал из спальни Мессалины. Уверенный, что в такое время его никто не увидит, иудей пробежал через двор и устремился в сад. Прячась за деревьями, ворвался в пустой барак, швырнул скомканную тунику на тюфяк, опустившись рядом, и услышал, как из тряпичного комка что-то выпало. Нагнувшись, подобрал с земляного пола золотую фигурку крылатой химеры, раскачивающуюся на затейливой цепочке, и, сжав ее в ладони, с нежностью вспомнил минувшую
Москва, 199… год
На этот раз Ия Спиридоновна встретила меня, как родную. Едва я вошла в кабинет, она поднялась из-за стола и двинулась навстречу, приговаривая с дружественной укоризной:
– Ну что же вы, голубушка, сразу не сказали, что знакомы с Геннадием Сергеевичем Кульбицким? Это же в корне меняет дело!
Директор музея достала из кармана клетчатой юбки-колокола внушительную связку ключей и мимо меня устремилась в зал, на ходу продолжая развивать свою мысль:
– К вам, как к племяннице Романа Левина, и отношение соответствующее. Как я люблю «Апассионату» в его исполнении!
Лишние глаза мне были не нужны, и, заходя в кабинет, я порадовалась, что в зале нет посторонних. Лишь сержант стоял в своем углу, да смотрительница дремала у дверей. Но успокоилась я рано. Когда мы с Ией Спиридоновной вышли в зал, я увидела, что давешний толстяк стоит у той же самой витрины, что и в прошлый раз, и загадочным прибором замеряет какие-то показатели. Доридзе устало глянула на бывшего сотрудника и сделала прогоняющий жест рукой:
– Николай Аронович, отойдите в сторону. Не мешайте.
– Что вы собираетесь делать? – насторожился тот. – Не хотите же вы отдать ей гребень?
– С вами забыла посоветоваться, – поджала и без того узкие губы Доридзе.
– Поня-ятно, Ия Спиридоновна! Это же внучка пианиста Левина, так восхитительно играющего «Апассионату», – фальцетом затянул толстяк, с неприязнью рассматривая мое лицо. От пристального взгляда Николая Ароновича мне сделалось не по себе, и я поспешила загородить собой витрину, чтобы чужие не совали нос куда не следует.
– Не внучка. Племянница, – заносчиво поправила руководительница музея, отпирая ключом запор, поднимая стекло и позволяя мне взять гребень с витрины.
Рука ощутила ни с чем не сравнимую прохладу серебра, из которого был выполнен серп луны. Я провела пальцем по точеной костяной фигурке, коснулась золота волос. В поднятых вверх ладонях красавица держала пару арабских восьмерок, переплетающихся в тонкий узор двойной бесконечности. Вместо ног ее извивались золотые языки пламени, служащие гребню зубцами.
– Спасибо огромное, – искренне поблагодарила я, убирая реквизит в сумку, а сумку застегивая на молнию. – Обязательно верну вам гребень после праздников. Вы будете работать?
– Само собой, – степенно согласилась Доридзе. – Как, вы сказали, вас зовут?
– Елена, – улыбнулась я. – Елена Левина.
– Простите, Леночка, что усомнилась в добропорядочности вашего заведения. Меня ввело в заблуждение слишком вольное название клуба. Пойдемте в кабинет, расписочку напишете.
Довольная результатом переговоров, я вышла из здания музея и неспешно двинулась вниз по набережной к боковой улочке, на которой оставила машину. Оборотистые кооператоры превратили этот уголок Москвы в стихийный рынок, торгуя всем, чем придется. С импровизированных прилавков продавались модные джинсы «Пирамида», разноцветные лосины, плотные колготы «дольчики», турецкие кофты с люрексом, польская косметика и чешская бижутерия. Из магнитофона, установленного на столике с кассетами, плыли над рекой высокие женские голоса группы «Комбинация», надрывно выводящие: