Черная магия с полным ее разоблачением
Шрифт:
А потом все — как в кошмаре. Жуткая боль, Антон с белым лицом, нож, кровь. Я сознание потеряла. А когда очнулась в больнице, вижу, Антошка мой рядом, глаза огромные, и по щекам слезы текут.
— Клепушка моя, — шепчет, — милая, любимая, единственная, как же я испугался, что тебя потеряю! Я ведь ради тебя остался, отпуск специально взял, и про девушку все наврал! Нет у меня никого, никто мне не нужен! Умоляю, не мучай меня больше, выходи за меня замуж!
На днях у нас годовщина. И весь год, до единой минутки — вот Антоха не даст соврать — нам было так хорошо, что я боялась только одного: как бы не лопнуть от счастья.
— Выйдешь
Юная медсестра вскинула на меня округлившиеся глазки, вскочила со стула и вылетела из комнаты с криком: «Очнулся, очнулся!»
Так я пришел в себя. Жена потом смеялась: настоящий мужчина! Еще языком не ворочает, а туда же — барышням предложения делать.
Позже, узнав от меня про свой роман с доктором, она и вовсе чуть не умерла от хохота. Оказывается, мне все привиделось: порождение больного сознания Врач приходил, осматривал меня, выписывал назначения и уходил, даже от чая и кофе почти всегда отказывался. У него же работа, больные. Раз или два всего в гостиной посидел, виски выпил. Это когда мы у него последние были. А если за талию в дверях приобнял, что ж с ним поделаешь. Машинально. И вообще, как ты смел обо мне такое подумать? После всего, что я от тебя вытерпела?! Ее голос звучал негодующе.
Странно, я мог бы поклясться… более того, собирался поступить благородно и предоставить жене свободу, если б она захотела… хотя, конечно, отнюдь не планировал жениться на медсестре. Даже не знаю, почему так сказал — очевидно, минутное помешательство. Если б еще она была похожа на Тату — понятно; однако ничего общего — разве только взгляд и улыбка, совсем чуть-чуть.
Впрочем, хватит о ней — дело прошлое. Я больше не могу и не хочу рвать себе душу. Воспоминания и так подстерегают на каждом шагу — за что ни возьмись, куда ни взгляни, о чем ни подумай. Музыка, запахи. Париж в телевизоре. Ее карандашный набросок. Луч солнца в кабинете: точно так же он падал тогда, в нашем золотом октябре. Стоит закрыть глаза, и я снова вижу янтарные искорки в ее волосах и бледный огонь в бокале шампанского…
Другая картинка: Тата укрыта моим кимоно и что-то, смеясь, рассказывает, но я не слушаю — до того люблю, что просто сил нет сосредоточиться. Ее рука вспархивает, случайно откидывает легкую ткань…
Для чего память хранит все это? Чтобы издеваться над нами, мучить?
Я как-то позвонил ей — когда мне уже разрешили выходить с Никсоном. Ее сын сказал, что она в Америке. Сердце сжалось до того мучительно, виски сдавило таким тугим обручем, что я сразу дал себе слово: никогда больше. Чего бы я добился своим звонком? Опять потерял бы разум при первых звуках ее голоса, опять захотел новой жизни, любви, перемен в себе и вокруг…
После того как речь у меня в достаточной степени восстановилась, я стал много разговаривать с женой. Соскучился по человеческому общению, и она просила: расскажи все честно. Я, конечно, знал: ничего хорошего из этого не выйдет, но все-таки решил попытаться хоть что-нибудь объяснить. Тата, начал я — жену передернуло — устроена так, что при ней обязательно хочется стать лучше, умней, образованней, благороднее…
— Сама она очень благородная, крутить роман с чужим мужем, не выдержала жена.
— И все-таки стремление измениться, само наличие стимула были для меня очень важны, — упорствовал я.
— А зачем тебе меняться? — Жена повысила голос. — Ты что, плохо живешь, мало достиг? Больше и пожелать грех. Посмотри вокруг — все заработано твоим трудом. Прекрасная работа, крепкая семья, сын, невестка. Внуки скоро пойдут. Ты заслужил право на отдых. Ты много читаешь, многим интересуешься, ты тонкий, умный, думающий человек, тебе всегда найдется, чем заняться…
Я подавил подступившую к горлу тоску и поспешно завершил разговор.
Хватит уже… грехопадений, бросила напоследок жена.
Я усмехнулся, вспомнив одну из многочисленных фразочек Таты: при грехопадении главное — не ушибиться.
И не опозориться, добавлю я от себя.
Мне, к сожалению, не удалось ни то, ни другое. Что, конечно, отбило всякую охоту к приключениям.
Жена права: стар я уже меняться. В жизни у меня все нормально, от добра, как известно, добра не ищут, а здоровье не купишь.
Вот так.
В школе что у меня, что у Татки была отличная память, и мы, понахватавшись цитат, любили ввернуть этак небрежно про «амонтильядо из толедских запасов» или «Мадрид, испанский город»: «не знаю, никогда не бывал, но пари готов держать, что — дыра»… Звучало пижонски — и как будто про колонии на Марсе.
Думала ли я тогда, что буду опаздывать на самолет в этот самый Мадрид и ругательски ругать Хуана Карлоса: неужели так трудно побороть собственное упрямство и заказать такси пораньше? Казалось бы, больше года в Москве, в курсе, какие тут пробки! Но нет: «что нам делать в аэропорту столько времени»? Лучше, конечно, дома лишний час в носу ковырять!
Вот и пожалуйста: впору разворачивать оглобли — и пусть поездка опять срывается к чертовой матери! А что, лично я не удивлюсь: вот уже полгода, стоило нам только заикнуться о ней между собой, как Хуку (так я сократила Хуана Карлоса) срочно привлекали к очередным неотложным благотворительным мероприятиям. И меня, естественно, вместе с ним. Приходилось бегать, о чем-то договариваться, выбивать, выпрашивать, организовывать — какой там отпуск, выжить бы… Дальше разговоров дело не заходило. Но теперь-то, с билетами на руках, я все-таки надеялась уехать.
В конечном итоге, можно мне хоть одним глазком взглянуть на Мадрид? Там мы — если не опоздаем на самолет — рассчитывали провести неделю. А дальше — Толедо с его запасами и родственниками Хуки, которых у него, похоже, полгорода и с которыми непонятно, как разговаривать: испанский-то я так и не выучила. Со взрослыми еще ладно, разберемся, но там же у всех — дети, дети, дети… Хука на них просто помешан; я только и слышу, что про его бесчисленных племянников и племянниц. А близнецов рано овдовевшей родной сестры, семилетних Хуаниту и Карлитоса, он вообще воспитывает как собственных, звонит каждый день и чуть ли не уроки по телефону проверяет. В жизни не видела, чтобы человек так обожал детей. В костеле с его приездом столько детских и молодежных программ появилось, сколько, наверное, за все годы со дня основания не было. Хука, как порог переступит, перекреститься не успевает — малышня на нем гроздьями виснет, и все ему что-то рассказывают, теребят, за его внимание соревнуются. Смотреть приятно; правда, мое место сто двадцать пятое, ну, да я уж смирилась.