Черная обезьяна
Шрифт:
Главврач разговаривал со мной некоторое время.
Вскоре мне стало понятно, что у него нет в голове ни одной отвлеченной мысли. И никогда не было.
Велемирский недобиток лежал в отдельной палате, весь в капельницах.
Ему было тридцать восемь лет, и двадцать из них он кое-как, с пятое на десятое, отработал водителем.
Таксовал, ругался с хозяином, уходил, потом работал в фирме, ссорился с хозяйкой, уходил, нанимался на перевозку грузов, его кидали с деньгами, уходил, обещая себе, что вернется и всех передушит, не возвращался, никого не душил и только пьяный иногда рассказывал
Потом опять таксовал, но уже через контору, контора принадлежала горцам, у нового хозяина был большой и розовый язык, мокрый и горячий, как кусок шашлыка, новый хозяин выгнал его за то, что он вышел на работу с похмелья — а он был даже не пьяный, он просто не проспался, потому что лег в три ночи, он в своем подъезде вообще был самый малопьющий — и работа не для бухалова, и нутро, признаться, гнилое, блевал потом всегда, но его все-таки выгнали, и теперь он ненавидел всех горных обезьян, за их языки.
Вскоре подвезло: одноклассник предложил съездить на мордовскую зону, встретить хорошего человека, который откинулся. Одноклассник выписал доверенность на чью-то «буханку», велели к появлению откинувшегося ее насколько возможно разогреть — декабрь был. Хавку в машине заготовили и еще кое-что.
Человека встречали красиво, разогретая «буханка» была уставлена водкой и закусью, в конце салона сидели две бляди, в зеркало заднего вида он наблюдал, как они беззастенчиво поправляли колготки и трусы, и ржали, и, отклячивая зады, вылезали курить на улицу, на морозец. Хороший человек был сутул и смугл, тому, как его встретили, искренне порадовался, выпил, закусил, блядей трогал и неустанно звонил по мобиле…
Это был не самый большой вор — ну, «буханка», водка за двести рублей бутылка, две девки, колбаска-нарезка, ясно ведь, — но все равно ему, вертящему баранку, тоже захотелось вот так откинуться, чтоб его встретили, и он бы всем звонил, и держал на коленях девку, и девкину сиську в руке, и в другой сто грамм, и мобилу прижимал ухом. Мобила падает, он говорит: «Ну-ка, спрыгни, куропатка, прилипла жопой-то…»
По совести сказать, в школе его презирали, один раз даже нассали в портфель, из шараги выгнали, потому что он беспросветно тупил, в армию его не взяли — у него в кишках все с детства было наперекосяк, девка у него была, но в ней, как он сам говорил, хуев побывало как в кадушке огурцов, понятно, что и в этих вот блядях не меньше, но эти хоть за деньги, за так они ему б не дали, а его давала всем, она повариха была, работала в столовке автобусного автопарка, и когда шла домой, любой из водителей брал ее за руку и вел в кусты, и она даже не сопротивлялась, ей было всё равно.
Детей у них не было, да и кого б ребенком этого отца назначили бы — автомобильную покрышку?
Тут машину повело, и он понял, что проколото колесо. Тормознул, «буханку» немного занесло, но кое-как выправил, вцепившись в руль. Вылез, увидел колесо, убедился, огорчился.
Начал сдирать обмерзший капюшон с запаски, искать домкрат, то да се.
Вор что-то орал в салоне, девки визжали, открывалась дверь, вылетали пустые бутылки и сигаретные, докуренные до половины,
Вроде поставил колесо, но долго провозился, повечерело.
Тут вышел вор, залил неподалеку снег густой и насыщенной, красно-желтой, как щи, мочой. Сильно пьяный, он вдруг заорал: «Ты что, сука? Водить не умеешь? Ты знаешь, что меня ждут? Хули стоим так долго?» — и дал пинка ему, корячившемуся с домкратом, то и дело греющему замерзающие руки в карманах телогрейки, где им было еще холодней.
От пинка больно ударился лбом о «буханку», но вор не унимался, взял его за волосы и ударил лицом о борт, потекла кровь из носа.
Вор сам сел за руль, тронулся, домкрат вылетел, шарахнул по ноге, как только не сломал кость, «буханка» уехала.
Он остался на асфальте, с домкратом и старым проколотым колесом.
Машину тормознули полицаи на первом же посту, блядей высадили на мороз, вор набедокурил при задержании, дал старлею в лицо, в общем, его опять посадили, а машину отправили на платную стоянку, где с нее накапало не по-детски, к тому же что-то важное вынесли из салона.
Приехали к дому то ли друзья одноклассника, подкинувшего калым, то ли братки этого вора. Выбили три зуба, у него и так их оставалось тринадцать, теперь получилось ровное число, даром что стояли зубы где-то в одном краю, как напуганные прокуренные овцы.
Теперь, постанывая и жмурясь, он все менял и менял эту запаску, торопился, мороз лез в самые кишки и в куда-то печень, руки насмерть пристывали к резине и железу. И запаска была то огромная, как у КамАЗа, и ее не получалось приподнять и насадить толком, то совсем маленькая, настолько, что помещалась в одной руке, и он отогревал ее в кармане, где она терялась в подкладке.
Приходил зачем-то помочь трудовик из школы, сто лет его не видел, мать позвала жрать, девка включила телевизор, пошла привычная рябь, опять задул ветер, пробежали беззвучные дети в красных башмачках, запаска, наконец, встала как впаянная, болты завернулись, домкрат приспустил машину, и она сразу как-то приосанилась.
«Щас домчим!» — закричал он радостно и побежал вокруг машины, сквозь холод, с домкратом в руке, он был тяжеленный, как будто его крюком прицепили прямо к сердцу, и машина была длинная, как стена, никак не кончалась.
Бежал, скользил, падал, вставал, снова бежал, на исходе сил, схватился за ручку двери, открыл салон, вполз на сиденье и взял баранку в руки.
…Когда я пришел в больницу, он как раз отъехал.
Напевая, в привычном уже дурнотном тумане, я прошелся до подъезда и, сбавив голос, но петь не переставая, поднялся на свой этаж. Тянул себя за песенку, как за веревочку. Замолчал бы — упал.
Что у нас нынче с замком?
Замок закрыт.
Но детей слышу, дети дома, дети мои, дети, дети.
Бегут.
— Кто там?
— Кто там?
Два голоска, будто я в две разные двери позвонил и они прибежали каждый к своим дверям. Поэтому и отвечать надо дважды, желательно в разной тональности, чтоб дочь поняла, что это я к ней обращаюсь, а сын — что к нему.
— Папа! — задорно ответил дочери.
— Папа! — со звериным рыком сыну.
Они на разные голоса заверещали, что — папа! Это папа! Я сам слышал, что папа! Я первая услышала, что папа!