Черная обезьяна

Прилепин Захар

Постучал ногтем в железный бок, никто не отозвался. Поднял крышку, заглянул вовнутрь.

На изржавленном дне было едва-едва воды, с полчашки. Я поболтал ею, посмотрел, как ржавчина перетекает по кругу.

Неловко поставил чайник на место — он лязгнул о прожженные прутья плиты, как будто зубами о железо.

Вышел из кухни и встал ровно посреди квартиры, слушая во все стороны, ничего не слыша.

На полу что-то темнело.

Включил свет, увидел свой носок, одинокий, в углу, какой-то весь скукоженный, словно его жевали, а потом выплюнули.

Присел рядом, попробовал его поднять, чтоб бросить в нестираное белье, но этот носок будто приклеился к полу.

Потянул сильней

и обнаружил, что носок пяткой втянут в узкие прощелья вентиляционной решетки. Вырвал его — пятка была изъедена, наверное, крысами, заведшимися под полами. Они хотели втянуть кусок пахучей ткани к себе, но он не пролез. Сжевали то, что смогли.

Какое-то время зачарованно я смотрел на изъеденную черную пятку, держа носок на вытянутой руке перед собою. Он пах крысиной слюной.

Сплюнув прямо на пол, я вышел вон, стараясь не браться за дверные ручки и не касаться стен.

Никаких следов здесь больше не оставлю.

Набрал Альку, она долго не брала трубку.

Потом откликнулась, почему-то шепотом. Просто прошипела, без слов.

— Правда не сердишься на меня? — спросил я.

— Нет, — ответила она опять шепотом, помолчав.

— У тебя что, горло болит? — спросил я.

— У меня? — переспросила она и снова замолчала.

— Можно я приду? — спросил я.

— Ты? — поинтересовалась она.

Я спустился в метро, проехал по синей ветке, пересел на зеленую, затупил, перешел на красную, поднялся в город, пришлось идти пешком. Купил по дороге пива, две бутылки, темного и светлого, сразу вскрыл обе и одно запивал вторым.

Хотел еще раз набрать Алю, но еще издалека увидел ее в раскрытом окне. Шел на ее силуэт, стараясь не сворачивать. Перешагнул через заборчик, влез на детскую площадку, прошел посередь песочницы, игравшие там дети не заметили меня.

Аля вдруг свистнула мне из окна. Меня передернуло от этого женского свиста. Я и не знал, что она умеет свистеть. Я сам не умею свистеть. Она зачем умеет? Захотелось кинуть камнем в нее.

Вместо этого я пообщался с домофоном, с кнопками лифта и признался, кто я такой, глядя в глазок массивной Алькиной двери.

— Я к тебе насовсем пришел, — сообщил я, снимая ботинок одной ноги носком другой ноги.

Показался желтый носок.

— Я тоже буду пиво, — ответила Алька совершенно нормальным голосом.

Я качнул обе бутылки в руках.

— У меня отопьешь, — предложил, пряча бутылки за спину.

— Тебе что, пива жалко? — спросила она.

* * *

Черные носки случились со мной тринадцать лет назад.

Дух Верисаев с моего призыва положил на кровать свою пилотку — забылся. Этого нельзя было делать. Обычно у нас в наказание за подобное заставляли спать в пилотке всю ночь, но тут у деда Филипченко разыгралось воображение. Потому что какое это наказание — спать в пилотке.

Был час после отбоя на все дела, я мирно в несколько слоев подшивал постиранный и отглаженный воротничок этому самому Филипченко, привычно следя за тем, чтобы сверху было двенадцать стежков, снизу шесть и два по бокам. Количество стежков я давно запомнил благодаря литературе: «…идут двенадцать человек!..», «…кричит наш дух, изнемогает плоть, рождая орган для шестого чувства…», «…два были богача, и оба в тяжбе были…»

Мне так проще.

Число 730 не встречается в классической литературе, но и его мы запомнили. Оно с нами вошло в поговорку и выйдет боком.

Поговорка вот такая, говорить не перевыговорить.

Хочется пожрать варенья из черной смородины, которого дома я видеть не мог, хочется повыть, хочется не бежать гусиным шагом, а хотя бы просто маршировать, ничего не хочется так сильно, как поспать, хотя если разбудят ночью, чтобы пожрать, я

вскочу и полечу, но спать все равно всегда хочется, уже много лет я, чтобы почувствовать себя хорошо, произношу себе негромко: «Рота, подъем» — и сразу чувствую себя гораздо лучше, много лучше, чем только что, и сразу хочется заправить кровать, отбить кровать кантиком, взлететь на ровном месте, получить в душу, упасть, отжаться, сдохнуть, воскреснуть, обрадоваться, что нескольких зверей с гор перевели в другую часть, хорошо еще, что нашу часть не перевели к зверям в горы, уйти в наряд по столовой, наряд по столовой, наряд по столовой, там чистка картофеля, выросшего на территории равной, скажем, Ямайке, нет, Ямайка — слишком красиво, поэтому равной Камчатке, куда потом девалась вся эта картошка, если в супе ее никто не находил, нигде не находил, еще наряд по столовой, жир на тарелках, жир на плите, жирные и скользкие, как ледовый стадион, чаны, хочется выпить двадцать стаканов сладкого чая, еще я люблю хлеб с маслом, ничего нет вкуснее черного хлеба с квадратом масла, тем более что если не размазывать его, можно на один кусок положить сразу три квадратика, за минувшие полгода я ел такое один раз — деды угостили, отбой, подшиться, подъем, побриться, баня, постираться, постельные вши, гнойники на плечах, спина в цветочек, на груди — под третьей пуговицей, куда в целях воспитания бьют, — расцвела черная роза, почки посажены, грибки на ногах — да я почти что оранжерея, строевая, тактика, физо, строевая, тактика, пострелять-то дадут хоть раз, физо, уборка территории метлой, отбой, залет, подъем, сорок пять секунд, не успели, отбой, подъем, сорок пять секунд, не успели, отбой, подъем, строиться с матрацами на плацу, отбой, подъем, салабон, найди сигарету, сигарету можно взять взаймы у художника — он, чтобы избегнуть лишних проблем, которых у него вечно полный мольберт, умело нычит пачку или носит сигаретку в пилотке, а сам не курит, но сначала самого художника надо найти за две минуты, так бы всю жизнь находили меня мои душевные радости и сердечные отрады, как я за две минуты находил художника, подшиться, помыться, почистить обувь, уборка территории скребком, наряд, дневальный, блядь, где мой ремень, где его ремень, если дневальный это я, после отбоя в туалете ударился утюгом о лицо, не смог внятно объяснить офицеру, что делал с утюгом в туалете, гладил себя по голове, хули спрашивать, три наряда вне очереди, подшиться, побриться, подбриться, подшиться, скоро буду я черпак, получу прекрасным черпаком по жопе, зато, наконец, заимею право надеть ремень с бляхой — всё это, всё это, всё это такая задорная и ненужная муть, глупей не придумаешь.

…но где-то в этой круговерти помещается такое количество мужицкой гордости, что иные живут памятью о портянках целую жизнь, саму жизнь, кстати, не оценив вовсе.

Обо всем этом, включая Блока, Гумилёва и Хемницера, я, само собою, никогда никому не говорил. А кому? За два года ни один солдат не произнес при мне, даже мельком, такие простые слова, как «…я читал в одной книге…» или даже просто «…я читал…», если речь не шла об уставе.

Мне тоже не приходило в голову говорить кому-либо такие глупости, читал не читал, кому это надо, что я, пономарь.

И все иные, с позволения сказать, художественные пристрастия никем никак никогда не приветствовались.

Дух, положивший пилотку на кровать, умел, да, рисовать. Наверное, учился в рисовальной школе. Из дома ему всё время присылали белые листы и всякие там краски, акварель, гуашь. Я всё не мог понять, какого черта он не напишет милой маме, чтоб она его не подставляла так тупо. Он тут же всё присланное старательно прятал, чтоб никто сразу не заметил, а потом, наверное, выбрасывал. Не жрал же он эти краски вместе с бумагой.