Черная радуга
Шрифт:
— О чем ты думаешь?
Этот вопрос под занавес лишь бы что-то сказать — всегда раздражал его. О чем думаешь? Разве выразишь словами ураган пролетающих мыслей? Обычно отделывался коротким ответом: «О судьбах России», — и больше к нему не приставали. Но сейчас почувствовал, что ее действительно что-то тревожит.
— Поздно.. — прошептал он.
— Что поздно?
— Слишком поздно приходит к человеку все: мудрость, слава, богатство и любимая женщина. Конечно, ни славы, ни богатства ко мне так и не пришло, да и мудрости кот наплакал, одни банальные истины…
— А любимая женщина? — шепнула она.
— И
Она молчала.
— Ну, когда-нибудь объясню… — он потянулся к бутылке, поболтал в ней — только черти остались. Взглянул на светящиеся штурманские часы: закрыт уже и пятый. Но дома должно быть, не вылакали же все, да и запастись должны, две-три светлые головы дальновидности не потеряли.
Она сидела рядом, свернувшись в комочек, обняв колени. Чужая и далекая. Вот только что и ее потерял.
Приподнялся и приблизил лицо к ее глазам. И удивился: всегда темные, как омуты, в сумраке они сверкали сухим злым блеском.
— Эх, станцевала бы сейчас, да не перед кем, — вырвалось вдруг у нее. — Нет общества!
Он понял. Допил чертей и взвесил бутылку в руке. Что ж, придется пробиваться с боем. Правда, для рукопашной он сейчас почти не годится, предательская слабость подкашивала, сковывала руки. Но на одну вспышку хватит…
— Будет тебе и общество. Одевайся.
Они молча оделись, выключили свет, за ними коротко щелкнул замок, отрезая от тепла и уюта. Крепко держа ее, а другой рукой сжимая пустую бутылку, он спустился вниз по скрипучим ступеням. Выглянул наружу.
— Постой здесь минутку. Что бы ни увидела, не выскакивай, не вмешивайся. Мужское дело.
Сунул бутылку в карман и прямиком направился к темной фигуре сквозь рваные полосы снега, летевшие в воздухе. Подошел, глянул. Шапка глубоко нахлобучена на лицо, короткий, как и у него, полушубок, но воротник поднят. «Прячешься, паразит?»
— Дай прикурить.
«Как протянет огонек, звездану бутылкой в висок».
Тот пошарил в карманах, вытащил, чиркнул и протянул руки, сложенные по-северному в ковшик, на дне которого теплилось пламя. Матвей выхватил из кармана бутылку и… как зачарованный уставился на трепещущий огонек зажигалки — блестящая женская фигурка из металла. Такая зажигалка только у одного человека на Севере.
Он швырнул бутылку в сугроб и от души саданул темную фигуру под ребра:
— Родион!
Тот незамедлительно саданул его в ответ:
— Матвей!
Но что-то налетело сбоку и свалило его в сугроб. Матерясь, фигура забарахталась в снегу, а Матвей оттаскивал брыкающуюся Уалу. В руках у нее невесть откуда оказался увесистый дрын.
— Я ему покажу… мужское дело. Пусти!
— Утихомирься. Расслабься…
— Я приемы самбо знаю!
Это прозвучало жалобно. Родион выцарапался наконец из сугроба, и оба от души расхохотались.
— Аника-воин! Да разве мужика приемом самбо возьмешь?
— К тому же на одного вдвоем, хоть и с женщиной, я никогда, — добавил Матвей. — На меня и вдвоем, и втроем, и черт знает только, а я — нет. Ты чего тут?
— Поджидаю одного… Морду набить.
В прошлом Родион обретался на столичном телезаводе «Рубин», был один если не из тысяч, то сотен специалистов, незаметных тружеников. А приехав сюда, сразу стал звездой первой величины: досконально знал свое дело, любую поломку находил за пять-десять минут и, как правило, устранял на месте, не заставлял волочь цветную дуру весом в семьдесят кэгэ в ателье. За это ему щедро, не торгуясь, накидывали сверх (ведь по квитанции мизер — без учета местных условий!), и он не отказывался. Уже через полгода мотался на вызовы на собственном драндулете — «Запорожце», гонял по коротким улицам города для ускорения работы, чтобы не бегать по сугробам с тяжеленным чемоданчиком, как раньше. И хотя парень явно набивал чулок, никто не осуждал его: не крадет, своими мозолистыми зарабатывает, может, у него детишек куча или мама больная. А если и для красивой жизни потом, кому какое дело, горбатится честно, для чего же в холоде прозябать?
Но старший бухгалтер быткомбината завидовал черной завистью работящему оборотистому малому, который в поте личности «мэйкмонил»: «бух» устраивал внезапные проверки, ревизии, опросы заказчиков — целые референдумы. И направлены референдумы были не на улучшение обслуживания населения, а на то, чтобы подловить единственного толкового мастера и выгнать с позором. Однако мастера никто не продавал, все прекрасно понимали, что такой ас для города клад: еще свежа была в памяти тягомотина с починкой, которой занимались до Родиона недоученные мастера.
— Может, он уже дрыхнет давно!
— В кино пошел, сам видел. Ну а я выждал — и сюда. А потом вспомнил, что фильм индийский, знать, двухсерийный. Все равно, думаю, дождусь гада, раз запалился, — Родион сжал свой трудовой кулак.
— Плюнь и идем, — убеждал Матвей.
— Ну ладно, — Родион махнул рукой.
— Это дело! Пойдем ко мне водку пить.
— Машина за углом.
«Запорожец» стоял, чуть подрагивая работающим мотором, Тут зимой мотор не глушили: сразу же трубы перемерзнут. И не раз во время всяких совещаний стояли стаями «газики» да «уазики», бормоча и дымя выхлопными трубами в морозном воздухе, ежечасно пережигая сотни килограммов ценного, привозимого издалека топлива. Жители шли, криво ухмыляясь: там переливают из пустого в порожнее, а тут рубли из баков переливают в воздух.
В маленькой кабине было тепло и уютно. Уала приникла к его плечу, и Матвею вдруг показалось, что они едут в какую-то сказочную страну. Родион ожесточенно крутил баранку, объезжая сугробы.
— Чего ты приличную машину не купишь, «жигуль»?
— Зачем он тут? «Жигуль» я на материке возьму.
«И этот жизнь откладывает на потом. А мы тут живем… Вдруг все выжрали? — мелькнула тревожная мысль. — Нет, там Андрюха, он позаботится. В крайнем случае, бутылка на стеллаже осталась».
Окна квартиры Матвея на фоне темного настороженного дома ярко светились.
— Что там у тебя?
— Гуляем…
— А со мной как раз магнитофон, новейшие записи.
Уала захлопала в ладоши. Не чувствовала, к какому веселью идет…
Квартира встретила их слаженным ревом трех голосов: Митрофановны, поэта-сторожа и Снежного Барана. Они сидели в ряд на тахте и раскачивались в такт, закрыв глаза и выпевая: «Чукотка! Это ты, Чукотка!» Везде валялись «павшие», Куницын — прямо в прихожей, уткнув лицо в затоптанный пол и вытянув вперед руки, будто ему всадили в спину нож.