Черная Салли
Шрифт:
Я облазила всю нижнюю палубу, забралась даже в трюм, заглядывала под ящики и тюки с товаром, звала самыми ласковыми именами — кот бесследно исчез.
Тогда мы с мамой бросились к боцману.
— Почем я знаю, где ваша тварь! — сказал нам этот грубый человек. — Может, ей надоело у черномазых, захотелось к белым хозяевам…
И он принялся хохотать над нашим горем. Я вспомнила завернутый в плед сверток, который несла девочка, и мне все стало понятно: белые люди просто-напросто украли нашего Приста. Мы были негры — и с нами можно было не стесняться.
Тоскливо было у нас
— Что-нибудь случилось? — спросила я маму.
— Нет, здесь всегда такая спешка, — отвечала она.
Нас приютили у себя Робинсоны. Это была знакомая нам негритянская семья. Я чувствовала себя потерянной в этом большом городе и от волнения первые дни молчала и отказывалась выходить на улицу.
Нью-Йорк в те годы был совсем не похож на то, чем он стал сейчас.
Не было еще ни электричества, ни радио, ни телефона, ни световых реклам, ни подземки, ни автомобилей…
На этом месте ребята не выдержали:
— Что вы говорите, бабушка?! Как же вы жили тогда?
Бабушка засмеялась.
— А так и жили: ездили на омнибусах, запряженных парой лошадей, а чаще ходили пешком. Улицы были довольно узкие, освещались керосиновыми фонарями. Печи в домах топили углем, и каждую неделю приходили черные трубочисты очищать трубы от сажи. Поезда были смешные, с низкими паровозами, из которых торчала высокая труба. Тогда не было ни Великого Белого Пути, ни небоскребов и самый высокий дом принадлежал конторе Смита; в нем было шесть этажей, и он считался гигантом.
Мама Джен сейчас же принялась искать работу. Но с ребенком ее никто не брал.
— Отдай девчонку в приют, тогда я возьму тебя к себе, — сказал ей владелец салуна, маленького трактирчика.
Ему нужна была служанка. И мама со слезами отдала меня в приют для цветных детей.
— Простите, не здесь ли живет учительница Аткинс? — произнес гнусавый голос.
Посыльный в форменной фуражке стоял на цементной дорожке и растерянно оглядывался по сторонам.
— Здесь, — отвечала бабушка, — это моя невестка. А что вам угодно, мистер?
— У меня к ней поручение от директора школы, — отвечал посыльный. — Директор требует ее немедленно к себе.
— Ее сейчас нет дома, но, как только она вернется, я передам ей, — сказала бабушка.
— Только помните, директор сказал: явиться немедленно, — внушительно повторил посыльный и ушел.
Не успел он повернуть за бензиновую колонку, как миссис Аткинс появилась во дворе.
— Хорошо, что ты пришла, Флора, — встретила ее бабушка и тотчас же передала ей слова посыльного.
Учительница пожала плечами, брови ее нахмурились:
— Не знаю, что ему нужно от меня. Немедленно?…
И она, не снимая шляпы, отправилась к директору. А бабушка между тем продолжала рассказ.
В ПРИЮТЕ ДЛЯ ЦВЕТНЫХ
… «Благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас».
«Ударившему тебя по щеке подставь и другую».
Я с удивлением глядела на голые стены, увешанные такими изречениями. Я была боевая девочка, и мне казалось диким подставлять другую щеку тому, кто тебя ударил. «Ого, пусть только попробует кто-нибудь напасть на меня, уж я сумею дать сдачи!» — думала я про себя.
— Это из евангелия, — объяснил мне приютский мальчик негр. — Ведь наш приют основан богатыми квакерами [5] . Квакеры ужасные ханжи и хотят, чтобы мы наизусть заучили все евангелие и всю библию.
Скучно и гадко показалось мне в приюте. Каждое утро нас будил пронзительный звонок.
— Стройся в пары! — кричал надзиратель. Мы становились по росту. Я ходила в паре с маленькой мулаткой Евой. Она была сирота, ее никто не навещал по воскресеньям, и надзиратель обращался с ней особенно грубо: он знал, что Еве некому пожаловаться. На девочках были надеты одинаковые уродливые платья в черную и синюю клетку. Мальчики были в таких же блузах и длинных серых панталонах.
5
Квакеры — религиозная секта.
Мы чинно шли в столовую, заранее зная, что нас ждет овсянка. На обед тоже была овсянка, только немножко сдобренная маслом. Но и утренний завтрак и обед щедро приправлялись молитвой. Надзиратель говорил:
— Дежурный, сегодня мы читаем библию.
И маленькая Ева, которая дежурила, робким голосом лепетала псалмы Давида. Перед обедом опять команда:
— На молитву!
Мы стояли руки по швам, пока надзиратель читал «Отче наш». В воскресенье мы заучивали молитвы в воскресной школе. Мы хором повторяли библейские тексты и старались кричать как можно громче. От этого дребезжали стекла в окнах — дз… зж… Нам это нравилось, и мы прямо надрывались от крика.
— Довольно, довольно! Тише! — кричал наконец учитель, затыкая уши.
В приюте мы сами мыли полы, и надзиратель проверял, чисто ли мы всё выскребли.
— Плохо работаешь, Салли, — сказал он мне однажды. — Такую негритянку никто не захочет взять в прислуги.
Ему и в голову не приходило, что негры могут быть чем-нибудь, кроме слуг.
Директор приюта был белый. У него была дочка — прилизанная и красноглазая, похожая на белую мышь, тихоня и ябеда. Я ее терпеть не могла и показывала ей язык, а она плакала и жаловалась отцу. Однажды у тихони пропал бантик из косы. Искали бантик, искали и нашли в углу двора изрезанные кусочки шелка. Тихоня указала на меня:
— Это она стащила и изрезала. Она всегда мне язык показывает.
Директор долго бил меня по пальцам, а потом запер в карцер. Я была не виновата и решилась скорее умереть, чем закричать от боли. Руки у меня были в кровоподтеках, но я молчала. Это взбесило директора:
— Ага! Ты не хочешь просить прощения? Ты гордая? Ну так посиди в карцере, гордячка!
И меня на три дня посадили в карцер на хлеб и воду.
Пока я сидела в карцере, злая девчонка перерыла все мои пожитки и забрала себе те немногие вещицы, которые я особенно любила. Но я не посмела жаловаться директору на его дочь: я была уверена, что за это меня снова накажут.