Чёрная сова
Шрифт:
Однажды он вздрогнул, когда в луче фонаря отчётливо мелькнула шерсть, набитая снегом. Терехов кинулся к полузаметённому бугру у припая и с облегчением узрел оленью тушу, вмёрзшую в лёд и уже наполовину изгрызенную песцами.
К чуму он добрался лишь через пять часов беспрерывной ходьбы, и уже замороченный, отупевший, проскочил мимо берегового откоса с хорошо намятым снегоходным следом. И отшагал уже сотню метров, прежде чем до сознания дошёл его вид, отмеченный зрительной памятью, и ещё белая решётка «зубов кашалота», слабо светящаяся во тьме. Андрей добрёл до нарты, достал канистру, лыжи и всё-таки присел, дабы перевести дух. Он не собирался заходить в нетопленный чум,
Весь обратный путь он летел по ветру: иногда, при сильном напоре, садился верхом на канистру и ехал, раскинув полы куртки, как парус. Однажды в такой по-мальчишески восторженный и бездумный момент, когда тебя влечёт стихия, Андрей внезапно услышал голос. Показалось, это его окликает, зовёт чёрная сова, находясь где-то близко. Он попытался затормозить и полетел кубарем, выпустив канистру, которую понесло вперёд. И тут надо было выбирать: или тормозить ногтями и зубами по льду, слушать звуки и гадать, не почудилось ли, или догонять канистру с топливом. Он выбрал второе, и когда заправил снегоход, вернулся примерно в это место и навертел там столько зигзагов и петель, что закрутился сам.
Упустив момент, когда в озёрном ущелье сменилось направление ветра, Андрей потерял ориентиры. Он дул здесь, как по расписанию, плато Путорана продолжало дышать, даже будучи замороженным, и это заставило воспринимать его, как живое существо. Эта мысль вкралась незаметно и укреплялась медленно, отвоёвывая рубежи в сознании. Ожившее озеро потянуло за собой белую сову, что прилетала, чтоб погреться возле трубы на чуме. И теперь мысль, что чёрная сова обратилась в белую, не казалась такой уж фантастичной. Может, и в самом деле Путорана излучает какую-нибудь космическую энергию? И существует некий портал, где она излучается, и возможно перевоплощение? Почему-то здесь не живут туземцы, а ещё, говорят, геофизики где-то в этом районе устроили два подземных ядерных взрыва. А что проверяли, что изучали — молчок!
Когда на датчике топлива загорелась лампочка и блуждать по ледяному полю стало бессмысленно, Терехов наконец-то остановился, пытаясь по наитию определить, в какой стороне чум. Определил, проверил по направлению ветра, а когда вынул компас — оказалось в противоположной стороне. Разум подсказывал, что ветер так быстро не меняется, и, напротив, может врать компас, угодив в аномальную зону, и надо повиноваться рассудку. Как сказочный витязь на распутье, он постоял, глядя в непроглядную мглу обеих сторон, выбрал в советчики компас и поехал по нему.
Теперь двигатель заглох возле откоса, по которому он поднимался на площадку с чумом. Снова испытывать судьбу и бросаться на бесполезные поиски он больше не решился ещё и потому, что вымотался до изнеможения и едва заполз в чум. Кое-как растопил печку, выпил глоток спирта, закусил снегом, а разогреть пищу и поесть уже не хватило сил — уснул в верхней одежде, сидя, уронив голову на грудь.
Ещё во сне у него и начался похмельный синдром, которым он никогда не страдал и чем гордился. Но не от шизоидной дури — от спирта, который медленно усваивался в пустом желудке и требовал воды. Ждать, когда натопится снег, не хватало терпения, ел его, доставая рукой из-под стенки чума, и никак не мог погасить внутреннего пожара. При этом не пьянел — становился вялым, кислым: надо было съесть что-нибудь, заставить желудок работать.
В полусне он достал кусок мёрзлой колбасы, погрыз её,
— Сейчас растает вода, я тебя напою и всё пройдёт. Это священная вода. Она течёт по реке времени. Только замёрзла.
Голос был нежный, надтреснутый и знакомый ещё с плато Укок.
— Это у меня от спирта, — пожаловался Терехов, желая оправдаться. — Я не страдаю похмельем.
— Все страдают, — не согласилась сова. — Если живут, как пьяные, а потом трезвеют.
Он и в бреду помнил, что так говорил когда-то Репьёв и что не нужно поддаваться искушению безумства. Лучше всего бы проснуться, отринуть наваждение, раздеться и растереться снегом — выгнать дурь. Думал так и не мог пошевелиться, ибо от любого движения кружилась голова и начинало мутить.
— Ты лежи, — посоветовала сова, безбоязненно подбрасывая дрова в открытую дверцу. — Сейчас будет целебная вода. Ты напьёшься и уснёшь.
Поленья были тяжеловатыми для её ручек, и она рисковала подпалить себе перья, когда набивала топливом печку. Но как-то всё обошлось.
— Ты нашла портал, — спросил Андрей, — если превратилась в белую сову?
— Это ты нашёл портал, — ответила она, глядя на него круглыми совиными глазами.
— А зрение к тебе возвратилось? Нормальное, человеческое?
Она завинтила дверцу и охлопала свои ручки.
— Пока не знаю... Надо дождаться, когда взойдёт солнце и начнётся полярный день.
Сова поднесла к его губам носик чайника.
— Пей!
Он пил большими глотками и много, а вода в чайнике не кончалась. Причём он не чувствовал ни её вкуса, ни запаха, ни наслаждения — было лишь чувство утоления жажды. С ним он и уснул, вернее, провалился в приятную пустоту и откуда-то знал, что уходит в другую реальность.
Но проснулся Терехов в обычной и привычной реальности — в чуме и без чувства жажды. Набитая дровами печка тихо светилась из нижних продыхов и излучала тепло, а на плите уже шумел и закипал чайник. Андрей огляделся и сел: в чуме никого не было. И вход в него был заделан изнутри, как заделал он его ещё вчера, ввалившись на подгибающихся ногах.
Он поднял глаза к узкой отдушине, потом подхватил за ручку и взвесил чайник — полный, булькающий и живой от кипятка.
29
На новом месте кунг поставили неудачно, торцевой стеной без окна на восток, а окном — в никуда, точнее, на скучный пустынный запад. Да и почва оказалась болотистая, в некоторых местах земля тряслась под ногами на близком от поверхности плывуне. Переставить было можно, и площадка нашлась подходящая, но Репьёв заспешил на службу — опять ждал какое-то начальство, а его водила полез в мотор что-то чинить. Да и не хотелось напрягать горло, после отличного утра наваливалось какое-то монотонное, тугое равнодушие. Радовалась только кобылица, которую Жора привёл и привязал к кунгу, а мог бы и не делать этого, поскольку отвязанная она тут же нашла поляну с зелёной травой и не есть стала, а резвиться по-жеребячьи.